Через два дня после публикации некролога мы с Карен встретились, чтобы пропустить по стаканчику. Она быстро врубилась в мою проблему и предложила сводить меня в морг с терапевтическими целями, но я сразу отверг это предложение. Она сказала, что если я побуду среди трупов, то смогу перестать «мистифицировать» феномен смерти. А я объяснил ей, что меня беспокоит не столько мистицизм смерти, сколько ее конечность. Ничто в покойницкой, за исключением разве что незапланированного воскрешения, не сможет излечить меня от беспокойства по этому поводу.
Я убедил себя, что меня влечет к Карен, потому что у нее ладная спортивная фигура и хорошее чувство юмора, но на самом деле меня заинтриговал мрачный ореол ее работы – она должна была записывать устные комментарии Пита и его коллег, производящих вскрытие. Я не представлял, как она спит по ночам с тучей кровавых подробностей в голове. Она же уверяла, что с работой в морге ей необычайно повезло – здесь хотя бы клиенты не могут пожаловаться. И должен сказать, если она и не была сама беззаботность, жизнерадостности и стойкости ей не занимать. Бог свидетель, она откровенно любила секс, то есть хоть что-то общее у нас все же было.
Так вот, значит, та самая последняя пятница марта… Сперва мы поужинали в рыбном ресторане на заливе Юпитера. Я не помню ни слова из разговора за ужином, а значит, вечер удался. После этого мы направились по А1А ко мне. Приехали. Я включаю проигрыватель. Начинает играть «Изгой на Главной улице». Музыка вызвала у Карен шквал отрицательных эмоций, а она, представьте себе, уже успела раздеться до нижнего белья. Мы – очень вовремя – стали обсуждать наши музыкальные пристрастия, и в итоге я сдался. «Стоунз» заменила Натали Мерчант,[91] которая, несомненно, обворожительна, если только вам, как мне в тот момент, не приспичило послушать «Блюз вентилятора».[92]
Наверное, нет смысла говорить, что выдающегося секса у нас в тот раз не получилось. Я отлично помню, как Карен вяло ерзала на мне под какую-то любовную балладу, в то время как я, снизу, отчаянно тосковал по бэкбиту. Ее симуляция оргазма оказалась настолько неубедительной, что я принял хилое содрогание за запоздалую реакцию желудка на устрицы в кляре, которые были безбожно пересолены. Таков вышел удручающий финал наших отношений, и на некоторое время я задвинул похоть в дальний угол.
А теперь ко мне едет Эмма, и я в спешке просматриваю свои диски, чтобы найти запись, которая понравится нам обоим, – так, на всякий случай. Фотография Анны больше не висит на холодильнике – надо полагать, я сам ее оттуда снял, не желая, чтобы Эмма подумала, будто я страдаю от неразделенной любви.
Едва я успеваю открыть дверь, она спрашивает:
– Эван звонил?
– С ним все в порядке, Эмма. Он цел и невредим.
Она порывисто заключает меня в объятия. Можно подумать, Эвана обнаружили живым после сорока ночей в гималайских льдах. Я мог бы и приревновать, но прекрасно понимаю, отчего Эмме так сильно полегчало: для амбициозного редактора среднего звена хуже убитого на задании журналиста лишь убитый на задании стажер.
– Мне хочется это отпраздновать, – говорит Эмма. На ней светлый хлопковый сарафан и сандалии. Сегодня ногти на ее ногах канареечно-желтые – тут уж любой бы внимание обратил.
– Тебе нравится «Ю-Ту»? – Я держу в руке диск.
– Знаешь, что мне действительно хочется послушать? Твоего Джимми Стому, – отвечает она. – Я просто умираю от желания узнать, что он там творил перед смертью.
Я показываю ей диски от Умного Малого Домми:
– Здесь примерно часов на двадцать. Я только начал.
– Ничего, – говорит Эмма. – У нас вся ночь впереди. – Она игриво улыбается и что-то достает из сумочки. Мое старое иссушенное сердце наполняется надеждой.
У нее в руках зубная щетка.
Хочу сказать пару слов про первый раз.
Я никогда не мог понять, что означают произнесенные в такой момент слова и можно ли им верить. Эмма отказывается давать намеки. Сам я шепчу тревожные нежности, в том числе один раз ловлю себя на неожиданном упоминании любви (это когда я целовал ее сосок!). Я ненасытен и жалок – конченый человек!
Эмма же остается спокойной и рассудительной, как колибри. В душе я утыкаюсь носом в ее намыленную мочку и спрашиваю:
– А это отразится на моей ежегодной аттестации?
– Цыц! Дай-ка мне бальзам для волос.
Позже мы стаскиваем одеяла и подушки с кровати и уютно устраиваемся в гостиной под звуки музыкальных головоломок с неизданного альбома Джимми Стомы. Через десять минут Эмма засыпает, а я медленно погружаюсь в двухголосый бэк-вокал песни под названием «Сделка», где говорится то ли о супружеской измене, то ли об отказе от метадона – по припеву судить трудно.
Вскоре я проваливаюсь в знакомый сон с Дженет Траш в главной роли. Мы с ней в похоронном бюро, где кремировали тело ее брата, только на этот раз мы смотрим на пустой обитый бархатом гроб. Во сне я подтруниваю над Дженет из-за ее веры в реинкарнацию, а она говорит, что нет ничего дурного в том, чтобы придерживаться широких взглядов. У меня в руках сковородка с жареной курицей, и я говорю, что, если Дженет права, мы поедаем чьего-нибудь реинкарнивованного родственника, может, даже моего папашу. Сон заканчивается тем, что Дженет со всей дури хлопает крышкой гроба мне по пальцам.
– Джек! – Эмма трясет меня за плечо. – Кто-то ломится в квартиру.
Я вижу, как поворачивается дверная ручка, и рывком сажусь. С того самого дня, как здесь побывал злоумышленник, я сменил старый замок и врезал еще два, но сердце все равно колотится как бешеное. Я вскакиваю на ноги и кидаюсь подпирать дверь своим телом; сто семьдесят семь фунтов голого веса и решимости.
– Убирайтесь! – хрипло кричу я. – У меня дробовик.
– Успокойся, малыш.
– Кто там?
– Это я, Джек. Твой старый добрый друг.
Я гневно распахиваю дверь и вижу Хуана; в его глазах знакомый блеск: все понятно – «Маргарита», и не одна. С хитрой усмешкой он интересуется:
– Как делишки, адмирал?
Бросив взгляд мне через плечо, он замечает Эмму, завернутую в простыню. Прежде чем он успевает слинять, я хватаю его за руку и втягиваю в квартиру. Шум за моей спиной может означать только то. что моя хорошенькая гостья ретировалась в спальню.
Хуан падает в кресло:
– Друг, мне так жаль.
– Теперь мы квиты, – успокаиваю его я. – Что привело тебя ко мне в полтретьего ночи?
– Я решил уйти из газеты.
– Ты спятил.
– Ну, поэтому мне нужно с кем-то посоветоваться.
Мне приходит в голову, что нормальный хозяин должен бы, по идее, одеться, но Хуан столько лет брал интервью в раздевалках, что перестал замечать наготу. Он говорит:
– Я хочу написать книгу. Сказать по правде, я уже с полгода над ней работаю.
– Это потрясающе.
– Нет, Джек, нет. Пока еще рано говорить. – Он склоняет голову набок. – Что это ты слушаешь?
– «Неизданное» Джимми Стомы. То, что Домми переписал с жесткого диска.
Но Хуан пришел сюда не слушать музыку, поэтому я тянусь к кнопке и выключаю проигрыватель. Эмма выходит из спальни обута-одета. Хуан пытается встать, бормоча извинения, а она очень мило велит ему сесть и заткнуться. Затем бросает мне штаны и уходит на кухню ставить чайник. Ее спокойствие, надо сказать, меня угнетает – я-то надеялся на грустную улыбку или горестный вздох по поводу несвоевременного вторжения. Тогда по крайней мере я бы понял, что сегодняшняя ночь занесена в скрижали Эмминой памяти.
– Книга о спорте? – спрашиваю я Хуана.
Он тяжело мотает головой:
– Это про меня и мою сестру. Понимаешь, про то, что случилось, когда мы плыли с Кубы.
– Ты уверен, что стоит это делать?
– Это же будет роман. Я еще не совсем рехнулся, – отвечает он. – Я изменил имена.
– А ты говорил об этом Лиззи?
Лиззи – сестра Хуана, та самая, на которую тогда напали. Теперь она управляет художественной галереей в Чикаго, и у нее двое детей. Я видел ее лишь однажды, она приезжала во Флориду к Хуану во время своего бракоразводного процесса.
– Я не могу с ней об этом говорить, приятель. Мы ни разу не вспоминали о том, что случилось в ту ночь, – говорит Хуан.
– За все двадцать лет?
– А что, черт возьми, нам обсуждать? Я прикончил двух парней и вышвырнул их за борт. – Хуан моргает, уставившись в пространство. – Я бы и сейчас так поступил. И Лиззи это знает.
Все эти годы его преследуют кошмары о путешествии из порта Мариэль: он просыпается от собственных криков и хватается за лекарство. Иногда он среди ночи приезжает ко мне поговорить, эти беседы – терапия для нас обоих. Эмма его бы поняла, но Хуан должен рассказать ей сам. Поэтому я стараюсь говорить тише:
– Послушай, ты не можешь написать такую книгу, ничего не сказав сестре. Это первое. А второе – ты не должен уходить из газеты. Возьми отпуск.
– Но я ненавижу свою гребаную работу.
