– С ней все в порядке.
Джон часто и глубоко затягивался сигаретой, думая: «Здравый смысл диктует мне, что это невозможно. Это немыслимо, это безумие. Но почему же мне нет дела до здравого смысла?»
Сержант Бенсон продолжал:
– А этот второй дрыхнет как сурок, из пушки не разбудишь.
Даже не выглянул. Странный он какой-то. Да вообще все они какие-то странные. Вот он, например, все время читает и читает. Пройдешь мимо, так он и головы не поднимет. Такое впечатление, будто витает в облаках. Сдается мне, у себя в Кирении он был совсем другим. А здесь хандрит. Это все равно как дикий зверь. Посади его в клетку, он места себе не находит, мучается. Вот и некоторые люди так же.
Бенсону хотелось поговорить. Еще бы, разве не приятно, забыв о своем звании, поболтать с офицером на равных?
Джон бросил окурок на каменную плиту, растерев его ногой.
– Только пусть это останется между нами, сержант. Если узнают солдаты, то скоро об этом заговорят и местные жители, а к нам завтра пожалуют журналисты. Губернатор вряд ли захочет огласки. А кроме того, – он усмехнулся, – я сам не хочу, чтобы по инстанции доложили, что я избил заключенного. Даже если он этого и заслуживал.
– Конечно, сэр.
– Ладно, пойду спать, только сначала загляну к Моци.
– С ним Абу.
– Это хорошо. Значит, неприятностей больше не будет.
Он повернулся и скрылся за дверью башни. Из-под двери Моци пробивался свет, Джон открыл ее и вошел без стука.
Моци сидел на постели с чашкой кофе в руках. Абу стоял у окна, держа влажную простыню.
При появлении Джона ни единый мускул не дрогнул на лице Моци.
– Полковник Моци, – сухо и сдержанно обратился к нему Джон.
– Да.
– Обращаюсь к вам как комендант крепости. Встаньте, когда я с вами разговариваю.
Моци мгновение колебался, потом медленно поднялся. В глазах его блеснула ненависть.
– Хочу предупредить вас, – решительно продолжал Джон, – что еще одна выходка с вашей стороны – и вы будете неделю сидеть взаперти в своей комнате. Я ясно выразился?
Глаза Моци сузились, а губы плотно сжались.
– Яснее некуда, майор Ричмонд.
– Тогда все.
Джон повернулся и вышел.
Спустившись по темной лестнице на один пролет, он подошел к двери Шебира. Из щели под дверью не было видно света. Как можно спать, когда происходит такое? – подумал Джон.
На шум прибежали и Бенсон и Абу, а этот человек спит как ни в чем не бывало, в то время как этажом ниже нападают на его жену. Это действительно очень подозрительно. Как это выразился Бенсон? Что он хандрит, места себе не находит, словно дикий зверь в клетке? И такое впечатление, будто он витает в облаках?… Он снова мысленно вернулся во времена учебы в Оксфорде. Странное дело, но с тех пор, как он оказался здесь, на Море, рядом с этим человеком, студенческие годы редко вспоминались ему. Сейчас же, стоя под дверью Хадида Шебира, он снова вспомнил былые времена. Однажды в веселой компании кто-то из студентов ненароком произнес какие-то слова, вызвавшие у Хадида раздражение, и кирениец, сверкая глазами, набросился на него. Кончилось тем, что была вызвана полиция, и обоих потом чуть не исключили из числа студентов до конца семестра Как же тогда этот человек должен был реагировать на присутствие Моци в комнате его жены? А может быть, его вообще больше уже ничего не волнует? Может быть (при одной только мысли об этом Джон снова пришел в бешенство), может быть, он проснулся и продолжал лежать в постели, безучастный ко всему, словно ничего и не происходило ни с его женой, ни с Моци? Но как же так? Ведь Хадид известен своим вспыльчивым, гордым нравом и безупречным воспитанием.
Сейчас Джон не находил в нем ни одного из этих качеств.
Поддавшись внезапному побуждению, он открыл дверь и вошел в комнату, погруженную во мрак. В ней было жарко и душно, и Джон догадался, что окна здесь не открывались уже много дней. Со стороны постели доносилось едва слышное сонное дыхание. Как же он может спокойно спать? Выведенный из себя этим обстоятельством, Джон включил свет. Может, хоть теперь придет в себя? Джон чувствовал, что где-то в глубине души начинает зарождаться ненависть к этому человеку, замешанную на духе соперничества. Ведь этот человек муж Мэрион, и именно он должен был прибежать к ней на помощь первым, защитить, уберечь от… Нахмурившись, Джон приблизился к постели.
Вытянувшись во весь рост, Хадид лежал поверх простыней почти голый. Из приоткрытого рта вывалился кончик языка.
Этот открытый рот и безвольно вывалившийся язык напрочь перечеркнули природную красоту смуглого лица, лишив благородства и интеллекта, придав ему идиотский вид слабоумного.
Тело тоже было полностью расслаблено. Сейчас оно казалось вылепленным из черной глины, мягкой, податливой, и снабженным для крепости мускулами и костями. Джону была хорошо знакома эта поза, так как ему не раз доводилось помогать приятелям добираться до постели после обильной попойки, а позже заходить к ним, чтобы проверить, все ли в порядке. Это была обычная поза спящего пьяного человека. Но Хадид… Хадид никогда не притрагивался к спиртному. Даже в веселые студенческие годы.
Джон наклонился и поднял спящему веко. Зрачок был сужен.
Джон выпрямился, убедившись, что его подозрения подтвердились: спящий на постели человек находился под действием наркотика. Джон смутно припомнил слова Бэнстеда, что якобы, по слухам, Хадид время от времени употребляет наркотики.
Теперь он почувствовал жалость к этому человеку. Много лет назад, в Оксфорде, это был сильный, стройный, мужественный человек, полный жизненной силы, бившей через край. Джону снова вспомнились душевые кабины после матча по регби. Тогда это сильное, смуглое тело, искрящееся каплями воды, напоминало ему картины Веласкеса. Он хорошо запомнил его потому, что как раз в те времена мать прочила его в художники…
Он любил живопись. Ему нравился Эль Греко, нравились безумные кошмары Босха, изящная белизна Утрилло и первозданная красочность полотен итальянцев, заполнявшая стены галереи Уффици. И всякий раз глядя на тело Хадида, словно окутанное светящейся прозрачной водяной пеленой, он смотрел на него глазами художника, зная, что именно такое тело хотелось бы ему рисовать. Кому-то это могло показаться странным и неприличным, но он хорошо запомнил это тело, может быть, еще и потому, что чуть левее пупка много раз видел огромное, не правильной формы родимое пятно, так резко контрастировавшее с безупречной красотой остального тела.
Теперь же, глядя на спящего, длинной, темной тенью распластавшегося на простынях, на его тело, почти обнаженное, если не считать узкой набедренной повязки, которые носят мужчины его народа, Джон заметил, что на смуглой, гладкой коже вокруг пупка нет ни единого пятнышка. Джон продолжал изумленно разглядывать живот спящего – родимого пятна не было. И тут, словно пронзенный, он почувствовал, что к нему постепенно начинает приходить осознание.
Все еще не веря своим глазам, подозревая, что во всем виновата коварная игра света и отчаянно копаясь в памяти, Джон склонился ниже над спящим. Но ошибки не было. У человека, лежавшего на кровати, не было родимого пятна. Всякий раз стоя под душем, он не переставал удивляться тому впечатлению, какое производило это пятно, этому дефекту на теле самого совершенства.
И тогда Джон понял: человек, который спит здесь сейчас перед ним, не Хадид Шебир. Он просто не может быть Хадидом Шебиром. Все остальное: и лицо, и волосы, и фигура, и даже сама кожа – все вроде бы принадлежало ему. Но накачанный наркотиками человек, лежавший на постели, был не Хадид Шебир.
С ощущением, будто подсмотрел что-то неприличное, и спеша поскорее убраться из комнаты, Джон повернулся, выключил свет и вышел. Рассеянный, погруженный в раздумья, он спустился по лестнице, пройдя мимо сержанта Бенсона, пожелавшего ему спокойной ночи. А тот недоуменно смотрел ему вслед, и по невнятному звуку, заменившему ответное пожелание, сержант понял, что майор находится сейчас за много миль отсюда.
Луна давно уже зашла, когда они выбрались из дому. В теплой, обволакивающей темноте чувствовалось какое-то нетерпеливое томление, казалось, все вокруг только и ждало, когда наконец забрезжит рассвет и первые крики птиц нарушат ночное безмолвие.
Чтобы добраться до кратера, им потребуется больше часа, а к тому времени, рассчитал Торло, должен наступить рассвет.
Они еще успеют приблизиться к пещере незамеченными', так как будет достаточно темно, хотя и не настолько, чтобы промахнуться. Гранаты лежали у Торло в кармане – всего четыре штуки, – хотя он знал, что ему хватит и двух. Гранаты были старые, и Торло нарочно взял четыре, на тот случай, если одна не сработает.
Они шли молча, Торло немного впереди, но он знал, что Арианна, которой тропинка знакома не хуже, чем ему, идет следом.
На полпути до вершины Ла-Кальдеры они остановились передохнуть. Торло коснулся руки сестры, кивнув на море. Там вдалеке на светлеющем небе мерцали огни сан-бородонского маяка. Скоро наступит рассвет, подумал Торло, миноносец «Данун» выйдет в море и уже днем губернатор будет здесь, на Море.
