Он может вызвать загрязнение обследуемого места. И Рон Пуласки решил оставить пистолет под костюмом. «Ты ведь всего лишь в старом гараже, – напомнил он себе, – и здесь полно всяких шумов. Расслабься».
С «визитных карточек» Часовщика на Линкольна Райма взирали непроницаемые лунные лики. Жуткие глаза, неспособные ничего поведать.
До него доносилось только тиканье. Голоса Рона больше не было слышно. Затем появились какие-то странные звуки. Какое-то царапанье, лязг. Или это просто обычные помехи?
– Рон? Чем ты занят?
Ничего, и только тик… тик… тик…
– Рон?
Затем удар, громкий. Чем-то металлическим. Райм даже непроизвольно наклонил голову.
– Рон? Что происходит?
И вновь никакого ответа.
Райм уже собирался попросить, чтобы переключили частоту, и приказать Хауманну посмотреть, что произошло с парнем, когда внезапно в наушниках снова зазвучал испуганный голос Рона:
– …нужна помощь. Десять-тринадцать, десять… Я…
10-13 – самый срочный из всех вызовов в полиции.
– Ответь мне, Рон! – крикнул Райм. – Где ты?
– Я не могу…
Какое-то мычание в микрофон.
Рация замолчала. Черт!
– Мэл, вызови Хауманна!
Эксперт нажал несколько кнопок и крикнул:
– Вы соединены.
– Бо, это Райм. Пуласки попал в беду. Послал сигнал десять-тринадцать на мою линию. Вы не слышали?
– Нет. Сейчас проверим.
Он собирался обследовать лестничный пролет, ближайший к «эксплореру».
– Принято.
Теперь, находясь на основной частоте, Райм слышал все сообщения. Хауманн направлял к Пуласки несколько подразделений тактической поддержки и вызывал медиков. А также отдал приказ своим людям рассредоточиться по гаражу и прикрыть выходы.
Райм от бессильной злобы вжал голову в кресло. Он злился на Амелию за то, что она променяла «его дело» на «другое» и вынудила Райма согласиться на кандидатуру Пуласки. Он злился на себя за то, что позволил неопытному парню в одиночку обследовать достаточно опасное место.
– Линк, мы на подходе. Мы его не видим. – Голос Селлитто.
– Только, ради всего святого, не сообщайте мне о том, чего вы не нашли.
– На этом уровне ничего нет.
– Здесь внедорожник.
– Где он?
– Там кто-то есть.
– Больше света! Нам нужно больше света!
Наступили мгновения тишины, которые показались часами. «Что происходит? Черт побери, кто-нибудь мне что-нибудь скажет!»
Ответа на его молчаливое требование не последовало. Райм переключился на частоту Пуласки.
– Рон?
Вместо ответа он услышал серию каких-то хлюпающих звуков, словно кто-то, кому перерезали горло, пытается говорить, забыв о том, что уже навсегда лишился голоса.
20.26
– Эй, Эми. Нужно поговорить.
– Да, конечно.
Сакс в ходе своих поисков дела Фрэнка Сарковски направлялась на Адскую Кухню, расположенную в самой оживленной части Манхэттена. Впрочем, думала Амелия совсем не об этом. Думала она о часах, оставляемых убийцей на месте преступления. Думала о времени, движущемся вперед, и о времени остановившемся. Думала о тех мгновениях, когда мы хотим, чтобы время как можно скорее бежало и избавило нас от боли, которую мы испытываем. Но время никогда нам не повинуется. Именно в такие мгновения оно начинает тянуться невероятно медленно, а иногда почти останавливается, словно сердце приговоренного к смерти в момент казни.
– Нужно поговорить.
Амелия Сакс вспоминала другие разговоры давно минувших дней.
Ник продолжал:
– Вопрос очень серьезный.
Двое влюбленных в бруклинской квартире Амелии. Она совсем девчонка, в форме, туфли начищены так, что в них можно смотреться, как в зеркало. (Слова, которые любил повторять ее отец: «Хорошо начищенными туфлями ты сможешь добиться гораздо большего уважения, чем идеально отутюженной формой, милая. Всегда помни об этом». И она всегда помнила.)
Темноволосый красавец с вздувающимися мышцами, Ник (он мог бы тоже стать моделью) – полицейский. Старше ее по званию. Настоящий ковбой. Амелия сидит на краешке изящного кофейного столика из тика, купленного годом раньше на остатки денег, заработанных в модельном бизнесе.
Сегодня Ник выступает в роли тайного агента. Он в майке, джинсах, а на бедре у него маленький револьвер. Он давно не брился, но Амелии нравится его щетина. Планы на сегодняшний вечер таковы: он приходит к ней домой и они ужинают. Она запаслась вином, свечами, салатом, лососиной. Все уже стоит на столе, создавая уют.
С другой стороны, Ник уже несколько ночей не был дома. Поэтому, возможно, они поужинают позже.
Может быть, они вообще не будут ужинать.
Но сейчас действительно что-то случилось. И что-то очень серьезное.
Он стоит перед ней, он не убит и не ранен, его не застрелили при выполнении секретного поручения на самом опасном задании в полиции. Он следовал за машинами мафии. Там были большие деньги и большое количество оружия. Ника сопровождали три его ближайших друга. У нее возникает страшное подозрение, от которого сжимается сердце: а что, если один из них убит? Она ведь их всех прекрасно знает.
Или что-то еще?
Может, он хочет с ней порвать?
Мерзко… мерзко… но все-таки лучше, чем известие о том, что кого-то из знакомых пришили в перестрелке с бандой из восточных районов Нью-Йорка.
– Ну давай, выкладывай, – говорит она.
– Послушай, Эми. – Так ее всегда называл отец. Только им двоим она и позволяла так к себе обращаться. – Дело в том, что…
– Выкладывай, – повторяет она. Амелия Сакс привыкла прямо и без обиняков сообщать новости, того же она ждет и от других.
– Ты все равно рано или поздно об этом узнаешь. Я хотел сообщить тебе первым. У меня проблемы.
Ей кажется, что она понимает. Ник – настоящий ковбой, в любое мгновение готовый вытащить свой «МР-5» и обменяться свинцом с преступником. Амелия, гораздо лучший стрелок, по крайней мере из пистолета, сто раз подумает, прежде чем нажать на курок. (Она снова вспоминает слова отца: «Выпущенные пули назад не возьмешь».) Наверное, была перестрелка, думает она, и Ник кого-нибудь застрелил, возможно, даже невиновного. Ну что ж… Его отстранят до того, как соберется специальная комиссия и решит, насколько были оправданны его действия.
Сердце Амелии полно сочувствия к нему, и она уже готова все это высказать вслух и добавить: ничего страшного, переживем, как вдруг он говорит:
– Меня арестуют.
– Тебя…
– Меня и Сэмми… И Фрэнка тоже… за ограбления… за вымогательство. Нас поймали. По-настоящему. – Его голос дрожал. Конечно, Амелия никогда не слышала, как Ник плачет, но сейчас до нее доносится что-то похожее на всхлипывания.
– Ты занимался вымогательством? – выдыхает она в ужасе.
Он опускает голову, уставившись на зеленый ковер. Наконец она слышит шепот:
– Да… Мы преступники. Мы сами с них трясли деньги.
– Ты хочешь сказать, сегодня вечером вы… – Ее голос сорвался.
– О, Эми, не только сегодня. А целый год. Целый чертов год! У нас были свои ребята на складах, которые сообщали нам о перевозках. Мы задерживали машины… ну, и сама понимаешь. Да тебе и не нужно знать подробности. – Он потер свое внезапно осунувшееся лицо. – До нас дошел слух, что выданы ордера на наш арест. Кто-то нас заложил. Все, на мне крест.
Амелия вспоминала те ночи, когда Ник выходил на дежурство, работал под прикрытием, ловил угонщиков. По крайней мере раз в неделю.
– Меня засосала эта трясина. У меня не оставалось выбора…
Ей не было нужды возражать ему, говорить: нет, нет, нет, нет, о Господи! У нас всегда есть выбор. Амелия Сакс никогда не искала оправданий для себя и не признавала их у других. Да, конечно, она любит его…
Она любила его.
И он сдается.
– Я облажался, Эми. Облажался. Я пришел сообщить тебе.
– Ты собираешься явиться с повинной?
– Думаю, да. Я не знаю, что мне делать. Черт!
У нее в голове абсолютная пустота, она не знает, что ему сказать. Она вспоминает время, проведенное с ним: часы на полигоне, где они расходовали килограммы патронов; в барах на Бродвее за ледяными дайкири; или на полу перед камином в ее бруклинской квартире.
– Они будут рассматривать мою жизнь под микроскопом, Эми. Конечно, я скажу, что ты ничего не знала, только ведь они все равно будут задавать тебе вопросы. Я постараюсь, чтобы тебя ничего не коснулось. Но они зададут тебе очень много вопросов.
Амелии хочется спросить его, почему он пошел на такое. Какие у него могли быть причины? Ник вырос в Бруклине в благополучной и вполне состоятельной семье. На какое-то короткое время связался с дурной компанией, но отец хорошенько поучил его, и он порвал с ними. Почему же он снова оступился? Захотелось пощекотать себе нервы? Или внезапно в Нике проснулась дремавшая до поры алчность? Значит, и это свое качество он сумел от нее спрятать. Как это он ухитрился? Как?
