Пит следил, чтобы сверху в большом черном мешке на тележке находилось содержимое мусорных корзин. Тот, кто проходил бы мимо и заглянул в него, увидел бы смятые конверты и пустые пластиковые стаканчики, но никак не пятьдесят кондомов и сто пятьдесят граммов амфетамина. При помощи сорока двух граммов из четырех библиотечных книг Хоффманн вышиб трех главных дилеров и теперь собирался использовать содержимое пятидесяти желтых тюльпанов уже как новый тюремный поставщик. Через несколько часов заключенные во всех секторах узнают, что амфетамин можно купить прямо сейчас, и продает его новый заключенный по имени Пит Хоффманн, который сидит где-то в корпусе «G». В этот, первый раз он никому не продаст больше двух граммов, как ни клянчи и ни угрожай. Самые первые уколы «Войтека» рассчитаны на семьдесят пять наркоманов, и это будет первый долг, который господин потребует отработать. Через пару дней он продаст больше, надо только подмять под себя тех двух надзирателей из корпуса «F», которые проносили партии побольше и состояли на жалованье у Грека.
Щелчок. На главной вахте закончили разглядывать Хоффманна, дверь на несколько секунд открылась. Хоффманн прошел, на большом перекрестке повернул направо, два раза широко шагнул и углубился в тоннель на два с половиной метра. Стефан и Кароль Томаш проверяли — это здесь. Пятиметровая слепая зона между двумя камерами слежения. Пит огляделся — никто не шел ни из корпуса «Н», ни из административного здания.
Хоффманн порылся в тележке, выудил пятьдесят презервативов и высыпал их содержимое на расстеленный на полу черный пластиковый мешок. Чайной ложкой, изъятой из чашки в кабинете директора тюрьмы (маленькая, в такие входит ровно два грамма порошка, если насыпать вровень с краями), распределил наркотик на семьдесят пять кучек.
Он работал быстро, но внимательно, рвал белые пакетики для мусора на части, завязывал в целлофан каждую двухграммовую кучку, семьдесят пять доз на дне тележки уборщика, прикрытые сверху содержимым мусорных корзин из административного здания.
— Мы говорили — восемь граммов, да?
Пит слышал, как тот подошел, походка наркуши, ноги шаркают по бетону. Знал, что он будет стоять и кланяться.
— Восемь? Правильно? Восемь, да?
Хоффманн раздраженно мотнул головой.
— Что, так хреново? Получишь два.
Каждый новый покупатель должен ежедневно делать хотя бы одну покупку, одно путешествие в искусственный мир, потому что там легче жить. Никому нельзя позволить получить столько наркотиков, чтобы их можно было перепродать дальше, нельзя, чтобы существовали другие продавцы. Никаких конкурентов. Продажа наркотиков контролируется из одной-единственной камеры по левой стороне коридора «G2».
— Черт, да я…
— Заткнись. Если хочешь получить хоть что-нибудь.
Тощий наркуша трясся еще сильнее, чем до обеда, ноги не стояли на месте, глаза бегали. Он замолчал и стоял с протянутой рукой, а получив белый целлофановый шарик, пошел, даже не сунув его в карман.
— По-моему, ты кое-что забыл.
У тощего подергивались веки и щеки.
— Я достану бабки.
— Пятьдесят монет за грамм.
Подергивания на секунду замерли.
— Пятьдесят?
Хоффманн улыбнулся его изумлению. Он мог запросить от трехсот до четырехсот пятидесяти. Теперь, когда он остался единственным продавцом, даже шестьсот. Ему надо было, чтобы слава о нем проникла сквозь тюремные стены. Поднять цену можно будет потом, когда все покупатели окажутся в одном списке — в том, что принадлежит единственному на всю тюрьму продавцу.
— Пятьдесят.
— Черт, черт… тогда я хочу двадцать граммов.
— Два.
— Или тридцать, черт, может даже…
— Ты уже задолжал.
— Я найду, чем отдать.
— С должниками у нас жестко.
— Да успокойся, я всегда…
— Ладно. Сообразим что-нибудь.
Послышались шаги из прохода к корпусу «Н», тихие, потом все громче и громче. Оба услышали их, и наркуша двинулся в свою сторону.
— Работаешь?
— Учусь.
— Где?
Тощий вспотел, щеки стали одним большим тиком.
— Черт, это…
— Где?
— Класс в FЗ.
— Тогда за следующей дозой придешь к Стефану.
Две запертые двери, лифт вверх, в корпус «G». Пит вкатил свою тележку в кладовку, где пахло мокрыми тряпками, рассовал одиннадцать целлофановых шариков по карманам, оставив остальное под мятой бумагой. Через час они перекочуют в другие руки, в другие корпуса, и в каждом коридоре найдутся покупатели, которые засвидетельствуют — появился новый продавец, расскажут о качестве и цене, и они с «Войтеком» захватят наркоторговлю в свои руки — окончательно.
Его ждали.
Кто-то в коридоре, один-другой в телеуголке, быстрые жадные взгляды.
В передних карманах у Хоффманна было одиннадцать доз для отделения, ничем не отличавшегося от остальных отделений тюрьмы. Пятеро, считавшиеся миллионерами, заплатят деньгами (общественность ведь редко добирается до доходов от уголовной деятельности), шестеро, которым и носки купить не на что, станут должниками и на воле отработают «Войтеку» всё до последнего гроша. Именно они — настоящий капитал, уголовная рабочая сила, и теперь они у него в кулаке.
Фредрик Йоранссон сидел на диване для посетителей в кабинете начальника Главного полицейского управления и слушал далекий громкий голос в телефонной трубке, тихое журчание превратилось в короткие фразы и ясные слова.
— Проблемы?
— Да.
— Вот так, с утра?
Низкий мужской голос вздохнул, и начальник продолжил:
— Это касается Хоффманна.
— Да?
— Завтра в первой половине дня ему велят явиться в комнату свиданий на допрос. Допрашивать будет комиссар стокгольмской полиции, который расследует дело о Вестманнагатан, семьдесят девять.
Он подождал ответа, реакции — чего-нибудь. Не дождался.
— Пол, нельзя допустить, чтобы этот допрос состоялся. Хоффманна ни при каких обстоятельствах нельзя отпускать к полицейскому, нельзя вовлекать его в расследование этого убийства.
Снова молчание; потом голос вернулся, стал тихим журчанием, и разобрать его на расстоянии двух метров было невозможно.
— Я не могу объяснить больше. Не здесь, не сейчас. Это очень важно. Необходимо твое решение.
Начальник Управления сидел на краю стола — тело уже затекло. Он выпрямил спину; в ноге что-то хрустнуло.
— Пол, мне нужно два дня. Может, неделя. Дай мне это время. — Он положил трубку, встал, согнулся, где-то опять пару раз хрустнуло — как будто в крестце. — Нам дали время. Теперь — действуем. Чтобы не попасть в такое же положение через семьдесят два или девяносто шесть часов.
Они поделили остатки кофе, Йоранссон закурил еще одну сигарету.
Встреча в красивом кабинете с видом на Стокгольм пару недель назад только что превратилась во что-то другое. Код «Паула» перестал означать одну лишь долгожданную операцию шведской полиции — теперь этот код означал человека, о котором они на самом деле не так уж много знают. Дальнейшее же распространение информации о Пауле чревато последствиями, далеко выходящими за пределы длинного стола для совещаний.
— Значит, Эрик Вильсон за границей?
Йоранссон кивнул.
— А люди из «Войтека», которые сидят в одном отделении с Хоффманном? Мы знаем, кто они?
Интендант Йоранссон снова кивнул и откинулся назад. В первый раз с той минуты, как он сел, диван показался ему почти удобным.
Начальник Главного полицейского управления внимательно вгляделся в лицо собеседника. Теперь оно выглядело спокойнее.
— Вы правы.
Он потрогал почти пустой кофейник. Хотелось пить, а он так и не понял, что там с водой — ей уже пора было закипеть. Поэтому он разлил в чашки то немногое, что осталось в кофейнике, — оно хоть как-то охлаждало в комнате, полной сигаретного дыма.
— Допустим, мы сообщим людям из «Войтека», кто такой Хоффманн на самом деле. Допустим, члены организации получат информацию о том, что среди них — полицейский агент. Далее. Что организация будет делать с этой информацией — не наши проблемы. Мы тут ни при чем, мы не можем отвечать за действия других людей.
Еще стакан, пузырьки.
— Давайте сделаем по-вашему. Спалим его.
Ему снилась дыра. Четыре ночи подряд периметр, очерченный пылью на полке за письменным столом, превращался в яму. Яма разрасталась, становясь бездонной, и где он ни находился, как ни пытался бежать — его затягивало в черноту, и начиналось падение, длившееся до тех пор, пока он не просыпался на полу за диваном со скользкой от пота спиной.
Часы показывали половину пятого, во внутреннем дворе Крунуберга было уже светло и жарко. Гренс вышел в кухоньку. На кране висела синяя тряпка; Гренс намочил ее, унес в кабинет, к дыре, которая в реальности оказалась гораздо меньше. Сколько лет его мир вращался вокруг времени, которого больше не существовало. Гренс провел мокрой тряпкой по четкому прямоугольнику — здесь стоял магнитофон, подарок на двадцатипятилетие. Потом стер линии покороче, от кассет и фотографий. Стер даже четырехугольники от двух колонок, почти прекрасные в своей отчетливости.
