Алексей Антонов - Ёж

В доме я поставил кружку с водой на широкий стол, сколоченный из массивных досок, и извлек банку тушенки из рюкзака. Руки плохо слушались меня, и я никак не мог проткнуть крышку консервным ножом, после мучительных усилий мне это все-таки удалось, и я начал жадно поглощать мясо, заплывшее жиром, чувствуя, как силы потихоньку возвращаются ко мне. Котенок все время крутился рядом, я бросил кусок мяса и ему, но он, брезгливо обнюхав его, отошел в сторону, рассчитывая на что-то более аппетитное. Мясо встало поперек желудка, но эта была первая еда за целый день, и она была мне просто необходима. После перекуса меня непреодолимо потянуло в сон, и я выключился.

…В следующий раз я проснулся, когда на улице было темно, сказать наверняка, сколько длился мой сон, я не мог. Вполне вероятно, прошел день, а то и два. В горле царила пустынная сухость, я дотянулся до кружки и в один миг осушил ее. Есть совсем не хотелось, проглоченная накануне тушенка все еще кубарем скакала в моем желудке. Я быстро обработал рану и заглотил еще одну таблетку болеутоляющего, хотя сильной боли не ощущал.

Котенок спал под столом, свернувшись маленьким мохнатым клубочком, и мерно посапывал. Похоже, ни еда, ни питье совершенно не заботили его. Где он мог поживиться и тем и другим, я понятия не имел.

Организм не требовал сна, и я, лежа в кровати, закурил свою первую сигарету за эти дни. Дым причудливо закрутился в лунном свете, наполняющем комнату. Я включил фонарь и углубился в чтение дневника неизвестной девушки, написавшей его энное количество лет назад. Чем больше я читал, тем больше понимал, что участники этого сухого рассказа не дожили до наших дней. Порой мне казалось, что дневник писал душевнобольной или, по крайней мере, человек с серьезными отклонениями в психике. Однако кое-что заставило меня вздрогнуть.

Я отвлекся от чтения, с трудом соскреб себя с кровати и с кружкой направился во двор, в горле опять пересохло, и дико хотелось пить. На этот раз путь до бочки занял всего несколько минут, и я уже не ползал, словно изнуренный жарой дождевой червь, а свободно доковылял до нее на своих двоих. Нога, конечно, побаливала, но терпимо. У бочки я осушил сразу две кружки и набрал третью впрок. Потом, подумав, присел прямо на землю, двигаться совершенно не хотелось.

Ночь выдалась, на удивление, теплой, траву покрывала роса, и я мгновенно промок, но не обращал внимания на эти мелочи. Я наслаждался теплым воздухом, что наполнял мои легкие, в теле была удивительная легкость, и я чувствовал, что еще день, два и я готов буду отправиться в путь. Мысли сами собой скользнули в зыбкий омут воспоминаний, я забыл Еж, забыл все его странности, забыл про тайгу и мысленно в одно мгновение перенесся в свою тихую и уютную квартирку.

Играла какая-то легкая музыка, с мелодичным гитарным соло, я сидел на диване, и рядом со мной Вика. Как же я соскучился по ней, по ее мягкому голосу, по запаху ее вьющихся волос. Она любила пользоваться гранатовым шампунем. Я все это помнил, помнил все до мелочей, но, когда я смотрел в ее лицо, я видел какое-то размытое пятно, с ужасом понимая, что я забыл, как она выглядит. Мы о чем-то с ней весело болтаем, вспоминаем какую-то недавнюю поездку, смеемся. Но все это мимолетно, я все больше и больше зацикливаюсь на том, что не вижу ее лица. И тут она меня спрашивает: – Саш, какого цвета мои глаза? Я смеюсь в ответ, упрекая ее в глупой шутке, а она все настойчивее и настойчивее спрашивает меня о цвете своих глаз. Я силюсь рассмотреть их, но вижу все то же белое пятно.

…Я открыл глаза, глядя в ясно-синее небо над головой без единого облачка. Похоже, в дреме я провел остаток ночи, сон оставил неприятные ощущения, тревожа меня все больше и больше. Это был сон из тех, что утром не забывались, а, наоборот, становились все ярче и отчетливее. Нос все еще щекотал приятный запах граната, в голове звучала та самая мелодия. Я попытался вспомнить лицо Вики, и оно тут же возникло перед моим внутренним взором, чуть вытянутое, с греческими чертами и огромными карими глазами, я даже улыбнулся, вспоминая ее. Я знал, что скоро буду рядом с ней, что буду переживать и волноваться за нашего будущего малыша вместе с ней. И мое сознание наполнилось пониманием бессмысленности всего происходящего вокруг. О чем я думал, когда отправлялся в этот чертов город, проклятый всеми богами на этой планете, что я тут искал, что меня вообще сюда тащило? Память о погибшем друге? Вина за то, что я не оказался рядом, когда был так нужен ему? Вряд ли меня терзали столь глубокие мысли, я не мог оказаться со Славкой в тот момент, он меня даже не звал в ту поездку, потому как отправился не в сезон, это было его решение, и я не пытался оправдываться перед собой за это. Это была просто глупая смерть и ничего более, умереть от перелома ноги действительно глупо и бессмысленно. Находиться здесь, в Еже, с простреленной ногой тоже глупо, особенно глупо, когда в большом городе ждет любящая жена, ждет и переживает каждый миг его отсутствия.

В бессилии что-либо сделать я сжал кулак, сминая в нем землю и свежую влажную траву. Так ли мне были интересны загадки и тайны этого города, почему я решил в нем задержаться сверх срока? Теперь мне казалось, что мной кто-то управлял, или это была больная паранойя, вызванная ранением, тут все было расплывчато, в дымке, опутывающей мозг мягкой пеленой, выдававшей ложное за истину, навязывающее свою волю.

Рядом мяукнул котенок, призывая меня обратить на него внимание, он сидел рядом со мной и внимательно изучал меня, будто безумный ученый, который только что вколол своей любимой подопытной крысе какую-то гадость и ждал реакции. Теперь он мне казался не таким славным, как в первый день. Его огромные глаза казались фантазией сумасшедшего, они не помещались в черепе, отчего расплывались по всей морде животного, такое могло быть только в мультиках, но никак не в реальной жизни. У меня возникло ощущение искусственности окружающего мира. Будто кто-то рисовал его специально для меня. Это синее небо, тайгу, траву, котенка, я был почти уверен – если встать сейчас с земли и быстро побежать, туда – за пределы мрачных лесных исполинов, – там окажется пустота белого листа, потому что затейливый художник не успеет дописать картину окружающего мира. Потому что подопытная крыса вышла из-под контроля и заглянула куда дальше, чем можно было.

– Откуда ты взялся? – почти со злобой спросил я своего маленького пушистого друга, тот уловил недобрые интонации в моем голосе и отодвинулся от меня так, чтобы я не смог его достать рукой. – Кто тебя нарисовал для меня? – Я понимал, что мои слова звучат абсурдно, но, кроме котенка, меня никто не мог слышать, потому мне было все равно. – А самое интересное, знаешь что? – Котенок внимательно наблюдал за мной, но, естественно, молчал как рыба. Не дождавшись ответа, я продолжил: – Самое забавное, что тебя мог нарисовать я сам. – Я посмаковал эту мысль, глядя прямо в глаза моего блохастого оппонента.

Нет, пора заканчивать копаться в хитросплетениях своих извилин. Кот был котом, трава была травой, и никто мной не управлял, я сам выполз из избы, я сам набирал воду из бочки, чтобы утолить жажду…

…Спустя часа три я сидел за широким обеденным столом, сколоченным из массивных досок, отполированных временем. Передо мной лежал белый лист бумаги, рядом карандаш. Взор был затуманен красной пеленой, несмотря на то, что я должен был пойти на поправку, состояние ухудшилось, и я всерьез начал опасаться заражения крови. Я боялся, боялся не вернуться назад, боялся умереть здесь в глуши, в безызвестности, окруженный лишь зелеными гигантами и мертвыми домами. Боялся присоединиться к истории этого города, стать его маленькой частью, стать еще одним скелетом, лежащим на старой панцирной кровати. Уже полчаса, как я не сводил своего взора с белого листа, я собирался писать дневник, писать о том, что здесь произошло, писать тем, кто придет сюда, с надеждой на то, что эти строки спасут их от неминуемой гибели в этом проклятом месте. Но я боялся притронуться к карандашу, это было равносильно подписанию смертного приговора, это означало, что я смирился с судьбой и готов остаться здесь навечно.

Зачем я начал писать? Зачем я вообще пишу эти строки? Ради предостережений? Чушь, мне было плевать на тех людей, что придут в Еж после меня, меня не интересовала их судьба, я готов был обменять сотни этих заблудших душ на собственную, выменять у смерти, что сейчас стоит за моей спиной и радушно улыбается, похлопывая меня по плечу. Она уже знает, что, взяв карандаш, я смирился с ее присутствием.

Сегодня мысли особенно шаловливы, они то медленно текут в голове, то начинают прыгать из стороны в сторону, окончательно путая меня. Я задал себе вопрос, вопрос, который по-настоящему меня не волновал, но на него надо было ответить.

Для чего я взял карандаш в руки и начал писать?

Я зажал его в зубах и уставился на последнюю строку, что написал на листе бумаги. Почерк был ужасный, я боялся, что это никто, кроме меня, не сможет прочитать. Буквы плясали из стороны в сторону, наплывая друг на друга. Для чего или для кого писала свой дневник девочка? Та самая, что до сих пор сидит на горшке в общественном туалете местного клуба. Поначалу она его, конечно, писала для себя, но позже перенесение мыслей на бумагу приняло совсем иной смысл, и я понимал ее. Я, так же, как и она, не хотел лежать здесь неопознанной грудой костей, я хотел придать этому хоть какой-то смысл. Я собственноручно начал высекать из бумаги надгробную плиту, что должна была лечь поверх моей могилы. Я, как больной неизлечимой болезнью, осознавал, что жить осталось недолго, может, час, может, день, и лихорадочно начал писать себе эпитафию, но начал издалека, что бы читающий проникся этими строками, понял, что за человек написал их, что за мысли бродили в его голове, чем он дышал и чем жил.