Виталя Коган не захотел обсуждать с ним Федяева и Салливана. О смерти обоих председатель правления прочитал в новостях. И о безуспешных попытках найти убийцу бывшего русского чиновника, перед смертью успевшего вернуть в Музей Гарднер самые дорогие картины, когда-либо похищенные в Америке. И о том, как гангстер, за поимку которого ФБР обещала два миллиона долларов, был найден мертвым в доме, принадлежавшем некоему Лео Глику, эмигранту из России, которого федералы хотели бы допросить, но который, похоже, спешно покинул и Бостон, и страну. Штарк успел лишь сказать Когану, что был свидетелем обеих смертей. Но Виталя жестом остановил его:
– Меньше знаешь, Ваня, лучше спишь.
– Я видел, как летают довольно крупные свиньи, – ответил ему Штарк. – Зря ты не хочешь послушать.
Выйдя из кабинета, он написал заявление прямо в приемной. Коган пару раз звонил ему, но Иван не брал трубку. И Виталя звонить перестал. В конце концов, незаменимых в Москве нет, даже если речь идет о специалистах по нетрадиционным инвестициям.
Молинари писал: «Только что вернулся из Амстердама. Зря ты не поехал: «Буря» Рембрандта – потрясающая картина. Нос лодки на ней смотрит в другую сторону. Во вложении пара фотографий, хотя, конечно, они ничего не передают. Вирсинга говорит, что его приглашение в силе и что он собирается публиковать свою «бомбу», только когда картины снова вывесят в Музее Гарднер, значит, время у тебя еще есть.
У Арьяна все, как он нам рассказал. Как у тебя с голландским? Я сфотографировал документы, они тоже во вложении:
1. Расписка Рембрандта в получении тысячи флоринов от Авраама Францена за картину «Буря на море Галилейском».
2. Расписка Францена в том, что ни он, ни его наследники не будут никому показывать эту картину в Голландии. А если нарушат обязательство, то должны выплатить Рембрандту или его наследникам тысячу флоринов.
Первую расписку Арьян унаследовал от своего дяди вместе с картиной, вторую нашел в каком-то архиве два года назад. Говорит, что главным было знать, что именно ищешь, остальное – дело техники. Невозможно поверить, что картину так никому и не показали и даже не продали за границу, как Францен, видимо, собирался. Но верить приходится: я все видел собственными глазами.
Арьян не хотел ничего публиковать, пока «Буря» Рембрандта числилась похищенной из Музея Гарднер, потому что хотел кое-что наверняка узнать про эту гарднеровскую «Бурю».
Не знаю, рассказывал ли тебе кто-нибудь, как она попала в музей. И ее, и «Даму и господина в черном» для Изабеллы Гарднер, основательницы музея, купил искусствовед Ричард Беренсон. Обе картины были в коллекции лорда Хоупа, то есть попали к Гарднер из одного источника. Беренсон помогал Изабелле формировать коллекцию, а по ходу, кажется, обманывал ее. За эти картины он вроде бы не только взял с нее свою пятипроцентную комиссию, но и объявил ей цену на тысячу фунтов больше, чем просил продавец. Беренсон умер, прежде чем успели что-то выяснить. Так что и раньше у «Бури» была шулерская история, а если верить Арьяну, то вся она такая, с самого семнадцатого века.
Кстати, за четыре картины из коллекции Хоупа, включая эти две, Гарднер в 1896 году заплатила девятнадцать тысяч фунтов – это меньше двух миллионов долларов на нынешние деньги! Прикинь, Суэйн получил больше за свои копии!
В общем, как ты знаешь, в девяностом году выяснилось, что двойной портрет – это работа Флинка. Вирсинга подозревал, что и «Бурю» тоже написал Флинк. Теперь мы точно знаем, что так и есть. Пока я был у Арьяна, к моей маме в Бостоне приходили ребята делать компьютерный анализ «Бури». Я им сказал, что у меня есть старинная копия картины, которую вернули в Музей Гарднера, и я хочу установить авторство. Они, конечно, качали головами и цокали языками по поводу состояния картины. Но проверили ее и сказали, что с вероятностью девяносто девять процентов это Флинк. Что мне повезло, и, если картину восстановить, она будет стоить пару миллионов долларов.
Интересно, когда Арьян предложит сделать компьютерный анализ музейной «Бури», что он покажет? Насколько хорош наш мистер Суэйн, получился ли у него совершенный Флинк?
Ну, а восстанавливать я ничего не стал. Макс Финкельштейн (кстати, он просил передать привет) помог мне вставить картины в хорошие рамы, и теперь они висят у мамы дома: «Буря» – в гостиной, а «У Тортони» – в спальне. «Концерт» и двойной портрет так плохи, что вешать их мама отказалась. Она говорит, это справедливо, что картины достались ей: она, мол, имеет право на компенсацию за то, что Салливан когда-то сдал ее дядю Джерри.
Я сейчас в основном живу у мамы и часто смотрю на картины. Все-таки в них большая часть моей жизни, с которой не хочется расставаться. Я бы, например, с удовольствием поговорил с Суэйном о том, как он работал над копиями. Чтобы он все рассказал подробно. Наверняка ведь он хотел бы похвастаться. Вы с Софьей не получали от него вестей? Где он? Я бы съездил навестить.
Работать пока не хочется, хотя деньги скоро станут нужны. Я все время думаю про наше приключение. И вот какая мысль пришла мне в голову. Не хочешь ли поработать вместе? Видишь ли, в чем дело: я пытаюсь вспомнить, что именно ты сделал, чтобы все так раскрылось, чтобы все узнать. И не могу понять. Вроде бы не сделал ты ничего. Но выходит, что ничего и не нужно было… Кажется, я путано излагаю. В общем, либо тебе невероятно везет – что в моем деле совсем нелишнее, – либо ты просто такой умный. Что тем более было бы полезно, потому что сам я, ты же знаешь, не Эйнштейн. Если тебе интересно поговорить про фирму «Штарк & Молинари», приезжайте с Софьей в Бостон. Мама до сих пор вспоминает, как ты ее продинамил, и не успокоится, пока не накормит вас ужином. Даже если не хочешь ничего делать вместе, я бы просто хотел повидаться. До встречи. Том».
Приглашение Молинари кажется Штарку более соблазнительным, чем другое, которое получила Софья три дня назад. Лори написала ей из Аренцано, что неподалеку от Генуи: они с Савиным поселились там, немного осмотрелись и готовы принять Софью и Штарка у себя на вилле. Иван не уверен, что хочет поддерживать знакомство с копиистом и его подругой. Соня пока тоже не настаивает.
Захочет ли она поехать с ним в Бостон? И не вреден ли ей перелет? Пока только Иван и лучшая московская подружка Софьи, его дочь Ирка, знают, что Софья беременна.
Амстердам, 1669
«Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии», – в который раз перечитывает Рембрандт в своей старинной Библии, которую сохранил и после банкротства – никто не посмел включить в реестр и отобрать у него священную книгу.
Он знает, что уходит и что близка к завершению, возможно, последняя его картина.
Он пережил Саскию и всех ее детей. В прошлом году чума унесла Титуса, всего двадцати семи лет от роду, и, хотя в последнее время он жил отдельно, с женой Магдаленой, Рембрандт остро чувствует его потерю. Тем более остро, что он пережил и Хендрикье. У него не осталось никого, кроме пятнадцатилетней Нелтье. По крайней мере, он кое-что сможет ей оставить. Старику не на что тратить деньги, а картины, которые он все же покупал, следуя своей извечной страсти, выросли в цене – теперь он намного осторожнее, бедность научила его быть расчетливее.
Нелтье, даст бог, вспомнит его добром. Но когда будут вспоминать другие, многие скажут, что он прожил жизнь, как блудный сын из Евангелия от Луки. Он и сам понимал, что живет слишком беспечно, когда был так счастлив с Саскией. Потому и написал себя в образе блудного сына, а Саскию у себя на коленях нарядил блудницей – она тогда решила, что это повод испытать на нем свои чары. Он едва сумел закончить картину, это он помнит. А о том, что дальше в притче, он тогда думать не хотел, жил сегодняшним днем.
«И он рад был наполнить чрево рожками, которые ели свиньи, но никто не давал ему». Было и такое.
Если Евангелие – не просто книга сказок, он, возможно, окажется в прозрачном Лейдене на небесах. И встретит там, на берегу воздушной реки, мельника Хармена ван Рейна. И отец захочет обнять его. А старший брат Адриан, ставший мельником, как отец, скажет: «Я всю жизнь был с тобой и доброго слова не слышал, только таскал мешки, добывал хлеб для семьи. А этот, которого ты даже в университет отправил, которому позволил стать художником, – растратил имение свое с блудницами, и теперь ты так принимаешь его!» А отец ответит словами из притчи: «Сын мой! ты всегда со мною, и всё мое – твое, а о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся».
Или это скажет не старый Хармен, а… Кто? Трудно к старости уверовать в то, в чем сомневался всю жизнь.
На холсте Рембрандт, коленопреклоненный, обритый, вернулся в небесный Лейден. Ослепший в старости отец кладет руки ему на плечи. Братья, сестра Лисбет – здесь, рядом; они простят его, раз уж простил отец. Нет только матери: она живет в девочке Нелтье, потому и не встретит его в загробном Лейдене.
