— Я поняла, я безумна. Вы специалист, вам виднее. Вы хотите, чтобы я залезла на крест, или хотите прибить меня к нему собственноручно?
— Да ладно вам, Зои…
Он большой, широкий, когда так близко; мускулистый настолько, что легко меня сомнет, если захочет. И наверное, мне бы это понравилось.
— Иди в задницу.
Я встаю и шагаю к двери, хватаюсь за ручку и обнаруживаю, что дверь заперта. В этом здании два входа на крышу. Или выхода, в зависимости от того, как на это посмотреть. Один из них закрывается на ночь. Моррис не любит запирать оба на случай чрезвычайного происшествия.
— Черт.
Он стонет.
— Это же конец света, давай не будем ссориться.
Его слова тушат мою злость.
— Ты прав.
— Повтори.
— Ты прав.
— Я всегда прав.
— Я бы не стала обобщать.
— Станешь, когда увидишь, что я всегда прав.
Это уже почти флирт, не считая того, что ни один из нас не улыбается. А в миллиардах миль отсюда по небу пронеслась звезда.
— Я не хочу быть цыпленком Цыпой, — говорю я. — Я не всегда хочу, чтобы небо падало.[40]
— Все будет хорошо.
— Неужели?
— Говорить правду?
Я киваю.
— Я не знаю. Я так не думаю. А если и будет, то это будет хорошо как-то по-другому. Мы слишком много утратили.
Между нами стена. Мне позарез нужна кувалда.
— Мне очень жаль, что так получилось с твоим братом, я видела его имя в списке.
Он склоняется ко мне ближе. Я хочу скользнуть ему в объятия. Как раз у него под подбородком идеальное для меня место, но я не решаюсь. Без приглашения точно нет. А может, и с ним.
— Я должен навестить своих родителей, если они еще живы.
— Они в городе?
— В Греции. Каждое лето они уезжают на родину и говорят о том, как великолепна Америка.
Он улыбается.
— А когда они здесь, только и делают, что говорят, как прекрасна Греция.
— И как же ты думаешь добраться до Греции?
— Туда все еще летают самолеты, если есть чем заплатить за билет.
— Чем же теперь платят?
— Кровью, медикаментами, едой. Все то, чего теперь не хватает.
Город гаснет. Ночь окутывает его тьмой.
Мы с Ником смотрим друга на друга сквозь темноту, между нами триста миллионов трупов. В другой жизни я могла бы его любить. В этой — я могу только потерять его.
Утром свет появляется вновь, но это нас не сильно радует, поскольку мы знаем, что это ненадолго. Электричество вскоре исчезнет навсегда, вопрос только в том, когда именно. Затаив дыхание, мы ждем.
Сейчас
У животных есть тайна.
Первыми улетают птицы. Тысячи их поднимаются в едином порыве с окрестных деревьев, образуя густое гигантское облако. Цыгане начинают о чем-то между собой перешептываться. Что-то происходит, но что именно, я не знаю. Массовый перелет — плохой признак, если только дело происходит не осенью.
Следующие — собаки. Эти долговязые цыганские псы роют землю, уши опущены, толстые языки свисают из открытых ртов.
Все они хранят какую-то тайну.
Тогда
Утром одного из дней приходят тысячи человек. Они устало ковыляют по размытому дождями асфальту мостовых. Среди них люди всех возрастов, обоих полов, и все они крайне измождены, грязны, с тусклым взглядом. Они взяли в это путешествие свои тела, но забыли прихватить души.
— Канадцы, — говорит Ник. — Мигрируют на юг.
— Как перелетные птицы, — добавляет Моррис.
Остальные собираются у нее за спиной. Из окон второго этажа мы наблюдаем за проплывающей мимо процессией нищих.
— Нужно бы накормить их.
Это говорит крупный парень по имени Трой. Он едва окончил среднюю школу. Сейчас таким, как он, некуда идти — университетов больше нет. Теперь его всему учит улица.
— Всех, что ли? — бросает Кэйси.
Он бывший член Национальной гвардии.[41] Длинный, тощий тип, который раньше торговал косметикой.
Трой скрещивает руки на груди, отчего становится более массивным.
— Они голодают.
Моррис берет на себя роль миротворца.
— Мы не сможем накормить их всех из имеющихся у нас запасов. Им придется самостоятельно искать себе пропитание. Пока еще можно найти пищу и убежище. Если они в этом остро нуждаются, то не пропадут. Мы не в состоянии обеспечить выживание всем. Все, что в наших силах, — это наблюдать и поддерживать порядок.
Спор сходит на нет. Мы знаем, что подразумевается под убежищем. Умерло так много народу, что образовался избыток всего, за исключением живых людей, свежей пищи и оптимизма.
— Мы проходим стадию естественного отбора, — ворчит кто-то.
— Нет, — возражаю я. — В том, что происходит, нет ничего естественного.
Моррис хлопает в ладоши, стараясь взять ситуацию под контроль до того, как мы из друзей превратимся во врагов.
— По местам! Давайте проверим, все ли в порядке. Не думаю, что у нас могут возникнуть проблемы. Канадцы слишком вымотаны. Но они также на грани отчаяния, а отчаявшиеся люди не всегда благоразумны.
Все начинают действовать. Несколько дней прошло с тех пор, как наш распорядок изменился.
Электричество появляется и исчезает, когда ему заблагорассудится, а вместе с ним и телевидение с его новостями. Все теперь не так, как раньше. Все по-новому. И это значит, что мы все еще живы.
Идет семья, тоже по дороге с севера. Ее члены вцепились друг в друга, будто только так могут сохранить слабеющие между ними связи. Их шагов не слышно, но они вежливо покашливают, давая мне знать о своем приближении. Я встаю с корточек и разминаю затекшие ноги, вытираю ладонью пену от колы с потрескавшихся в уголках губ.
Оба взрослых по краям поддерживают троих детей, идущих между ними. Они останавливаются на тротуаре, у них много вопросов.
— Мы никогда здесь не были, — говорит один из них. — Давно собирались, но так и не выбрались.
— А теперь мы здесь, — добавляет другой родитель. — И чем тут можно заняться?
Кроме ожидания смерти и борьбы за выживание? Конечно, я этого не говорю, потому что не хочу пугать детей. Но взрослые это знают, эта жестокая правда сквозит в их осанках.
— Пожалуй, немногим, — отвечаю я. — У нас есть хорошая библиотека и музей.
Я как экскурсовод, приглашающий посетить свой мертвый город.
— А еда здесь есть? И приличное место, чтобы остановиться?
— Мы бы туда направились, если бы вы подсказали, куда нам идти.
Я объясняю, в какую сторону им нужно двигаться, но они смотрят на меня непонимающе, потому что все такое привычное для меня поражает их своей новизной. Тогда я предлагаю пойти с ними и показать им все, что может представлять для них какой-то интерес. Прежде чем расстаться, они суют мне в руки бумажный конверт.
— Это все, что у нас есть, — говорят они мне. — Теперь от этого нет пользы. Но, возможно, когда-нибудь в будущем…
Билеты в Диснейленд, самое счастливое место на земле.
— Будьте осторожны! — говорю я им, прежде чем попрощаться.
Ник с кровожадным выражением на лице стоит в конце длинного полутемного коридора старой школы. В другом его конце я, на мне маска безразличия. Между нами дверь, ведущая в комнату, где пьют кофе. Мы направляемся к ней одновременно: Ник идет большим устрашающим шагом, а я — неспешно, как будто прогуливаясь.
— Я знаю, почему ты такой злой, — говорю я, когда мы встречаемся.
— Никогда больше так не делай.
— Я делаю то, что считаю нужным.
— Не нужно приносить себя в жертву ради других.
Я смотрю на него уничтожающим взглядом.
— Это был правильный поступок.
— Чушь собачья. Тебя могли изнасиловать, избить, убить. Продать в рабство. Много еще чего.
— Во мне много всего, Ник, но глупости там нет. Это были хорошие люди, и это был человечный поступок.
Я отворачиваюсь от него, чтобы пить кофе, но он хватает меня за хвост и притягивает к себе. Большим пальцем он гладит мне ключицу. От этого места тепло распространяется по всему телу, пока меня не охватывает пожар.
— Я хочу тебя.
— Никогда больше не дергай меня за волосы.
Мой протест с трудом прорывается сквозь дурманящий туман вожделения.
— Я мог бы, — говорит он, и его взгляд обещает многое. — Но в следующий раз тебе это понравится.
Сейчас
Стоит ночь, когда землетрясение ударами прокладывает себе путь из глубин на поверхность. Все приходит в движение.
Вот он, секрет, который хранили животные.
Все привычные правила неприменимы: здесь нет туалетов, где можно было бы спрятаться, нет столов, под которые можно залезть, нет дверных проемов и несущих балок, способных удержать крышу. У этих самодельных лачуг прочности не больше, чем у лака для волос легкой фиксации. Хлипкие железные стены стараются устоять, но им нечем ухватиться за землю и держаться, пока не закончится эта тряска.
