– Так лучше.
– От тебя несет гнилью. Невероятно – даже тело пахнет гнилью.
Я разделся, и они сложили мое барахло у двери. Руки, спина, ноги, бедра – все тело было покрыто красными точками, словно от укусов домашних клопов; на самом деле это были следы от укусов малюсеньких крабов, приносимых в подземелье морскими приливами. Я пришел в ужас: не требовалось никакого зеркала, чтобы понять, как я выглядел. Пять каторжников, повидавшие много на своем веку, замолчали, пораженные. Клузио позвал надзирателя и сказал ему, что если нет парикмахера, то во дворе, во всяком случае, есть вода. Последний ответил, что мы подождем и до прогулки.
Я вышел во двор в чем мать родила. Клузио принес чистую сменную одежду. С помощью Матюрета я мылся, намыливаясь хозяйственным мылом. Чем больше мылся, тем больше сходило грязи. Наконец после нескольких намыливаний и ополаскиваний я почувствовал себя превосходно. Высох на солнце за пять минут. Надел чистое белье. Пришел парикмахер. Он собирался стричь под горшок. Я возразил:
– Сделай нормальную стрижку и побрей. Я заплачу.
– Сколько?
– Песо.
– Хорошо стриги, я дам два, – добавил Клузио.
Вымытый, выбритый, аккуратно подстриженный, в чистой одежде, я снова возвращался к жизни. Вокруг меня хлопотали друзья и все расспрашивали: «Как высоко подступала вода? А крысы? А сороконожки? А грязь? А крабы? А параши? Сколько вынесли трупов? Умирали естественной смертью или вешались? Бывало ли, что стражники убивали, сваливая на самоубийство?»
Вопросам не было конца. После такого длинного разговора я почувствовал страшную жажду. Во дворе разносчик-торговец продавал кофе. За три часа прогулки я выпил дюжину чашек кофе с сахаром. Мне он тогда показался лучшим в мире напитком. Подошел негр, сидевший в карцере напротив. Вполголоса он рассказал мне историю с матерью и бельгийским консулом. Я пожал ему руку. Он гордился, что с его подачи меня выпустили из карцера. Уходя, весь сияя от счастья, он сказал:
– Завтра поговорим. На сегодня хватит.
После карцера наша камера выглядела дворцом. У Клузио был гамак, который он купил на свои деньги. Он предложил мне поваляться в нем. Я лег поперек. Он удивился, а я объяснил ему, что он ложится вдоль, потому что не умеет пользоваться гамаком.
Едим, пьем, играем в шашки, пускаем в ход колоду испанских карт, разговариваем по-испански между собой, равно как с полицейскими и заключенными-колумбийцами, чтобы лучше научиться языку. За такими вот занятиями проходят наши дни и часть вечеров. Не очень-то хорошо ложиться спать в девять часов. Стоит только лечь, как все подробности побега от больницы в Сен-Лоране до Санта-Марты всплывают перед глазами, призывая к продолжению действия. Фильм не может оборваться на этом месте, он должен иметь продолжение. И он будет его иметь. Дайте только набраться сил, и поверьте, еще много новых эпизодов прибавится к рассказу. Я нашел свои стрелы и два листа коки. Один совсем сухой, а другой немного зеленый. Положил зеленый в рот и стал жевать. Остальные смотрели на меня с удивлением. Я объяснил, что из этих листьев приготавливают кокаин.
– Ты нас разыгрываешь.
– Попробуй.
– Да, действительно, язык и губы немеют.
– Их продают здесь?
– Не знаю. Как ты обходишься с деньгами, Клузио?
– Разменял их в Риоаче и теперь держу на виду у всех.
– А мои деньги у начальника тюрьмы, – сказал я. – Тридцать шесть золотых монет по сто песо. Каждая в размене на бумажные деньги стоит триста песо. На днях я собираюсь поднять этот вопрос.
– Почему бы не предложить ему сделку? Они все пройдохи.
– В этом что-то есть.
В воскресенье я разговаривал с бельгийским консулом и заключенным-бельгийцем. Он сидел за надувательство американской банановой компании. Консул обещал, насколько это возможно, оказать нам содействие и взял под свою защиту. Консул заполнил официальный документ по специальной форме, где говорилось о моем рождении в Брюсселе в бельгийской семье. Я поведал ему историю с монахинями и жемчугом. Консул был протестантом и о местных священниках и монахинях не знал ровным счетом ничего. Он немного был знаком с епископом. В отношении монахинь он посоветовал помалкивать. Это очень опасно. За сутки до нашего отъезда в Барранкилью консула поставят в известность.
– Вот тогда вы можете заявить об этом в моем присутствии, ведь у вас есть свидетели, если я вас правильно понял?
– Да.
– Но сейчас не делайте никаких заявлений: он вас снова может упрятать в это проклятое подземелье или даже убить. Золотые монеты – целое состояние. Их обменный курс не триста песо, как вы думаете, а все пятьсот пятьдесят. Большая сумма. Не вводите дьявола в искушение. Жемчуг – это другое дело. Дайте мне время подумать.
Я предложил негру бежать со мной и спросил, как, по его мнению, это дело следует обтяпать. При одном только слове «побег» негр весь посерел.
– Послушай, парень, даже не помышляй. Не туда идешь. А если затея провалится, тебя ждет медленная мучительная смерть. Ты только понюхал, что это такое. Подожди следующего раза – скажем, в Барранкилье. А здесь – просто самоубийство. Ты хочешь умереть? Ну и давай, только тихо. Во всей Колумбии не отыщется другой такой черной дыры, как в Санта-Марте. Зачем рисковать!
– Да, но здесь легче: стены невысокие.
– Парень, легче не легче, а на меня не рассчитывай. Не собираюсь не только бежать, но даже помогать отказываюсь. Даже разговаривать не хочу об этом.
И перепуганный до смерти негр ринулся от меня прочь, бросив напоследок:
– Ненормальный: такое в голову может прийти только сумасшедшему. И где? В Санта-Марте!
По утрам и днем наблюдаю за узниками-колумбийцами. Они выполняют тяжелую работу. У всех морды завзятых убийц, но чувствуется, что приручены. Страх перед карцером парализовал их волю. Четыре дня или все пять назад из черной дыры вывели парня по прозвищу Кайман. Ростом выше меня на голову. Имеет репутацию чрезвычайно опасного преступника. Я стал к нему подъезжать с разговорами. После трех или четырех совместных прогулок во дворе я сказал:
– Caimán, quieres fugarte conmigo? (Хочешь со мной бежать?)
Он посмотрел на меня, как на черта, и ответил:
– А при неудаче снова отправиться в то место, откуда пришли? Нет, спасибо. Я скорее убью родную мать, чем полезу туда.
Так закончилась моя последняя попытка склонить кого-нибудь к побегу. Я решил больше ни с кем не говорить на эту тему.
Днем на прогулке я повстречал начальника тюрьмы, проходившего мимо. Он остановился, посмотрел на меня и сказал:
– Как дела?
– Порядок, но было бы лучше, если бы я получил свои монеты.
– Зачем?
– Я бы смог нанять адвоката.
– Идем со мной.
Пришли в кабинет. Один на один. Начальник предложил мне сигару – уже хорошо. Сам поднес огонь – еще лучше.
– Если я буду изъясняться медленно, сможешь ли ты говорить со мной по-испански и правильно меня понять?
– Да.
– Хорошо. Итак, ты говоришь, что хочешь продать свои двадцать шесть монет?
– Нет, тридцать шесть монет.
– Ах да. И заплатить адвокату? Но нас ведь только двое, кто знает о твоих монетах?
– Нет, что вы! Еще сержант, арестовавший меня в монастыре, да с ним пятеро полицейских. Да ваш заместитель, державший их при себе до передачи вам. И затем – мой консул.
– Ха-ха! Хорошо. Это даже лучше, если знает столько людей, – можем действовать открыто. Видишь ли, приятель, я ведь оказал тебе добрую услугу, помалкивая об этом деле. Я не передал запрос в различные полицейские инстанции, чтобы узнать, где ты проходил и о возможной пропаже такой суммы.
– Но вам следовало бы это сделать.
– Нет, это не в твоих интересах тоже.
– Я вам благодарен.
– Ты хочешь, чтобы я их продал для тебя?
– За сколько?
– Ну, ты же сам сказал, что продал три монеты за триста песо каждую. За мою услугу ты можешь дать мне по сто песо с монеты. Что ты на это скажешь?
– Нет, ты будешь выдавать мне монеты по десять штук. И я тебе заплачу не по сто песо, а по двести с каждой. Таким образом я смогу рассчитаться с тобой за услугу.
– Да ты тертый калач, француз. А я только лишь бедный колумбийский офицер. Слишком доверчив и туго соображаю. Ты действительно умен. Но тертый, как я уже сказал.
– Ладно. Что ты можешь предложить тогда?
– Завтра к себе в кабинет я вызову покупателя. Он посмотрит на монеты, назовет свою цену, и мы разделим. Пополам. Так или ничего. Иначе я пошлю тебя в Барранкилью вместе с твоими монетами, если не передумаю. А то оставлю их здесь и сделаю запрос.
– Нет. Вот мое последнее предложение. Пусть человек придет и посмотрит на монеты. И все деньги, что сверх трехсот пятидесяти за штуку – твои.
– Está bien; tú tienes mi palabra. (Идет, даю слово.) Но куда ты денешь такую кучу денег?
– При расчете ты пошлешь за бельгийским консулом, и я передам ему деньги, а он наймет адвоката.
– Не годится, не хочу свидетелей.
