— Уводи машину! — крикнул я, спохватившись, в трубку.
«Ми-2» Журавля висел чуть правее эпицентра. Шагов на десять. Но взрывная волна, повинуясь каким-то своим пиротехническим капризам, пошла именно на него. Большой обломок разнесенного в клочья корпуса ракеты — кажется, ее стабилизатор — вылетел из белой вспышки и врезался в лопасти винта. Опрокинувшись на хвост, «Ми-2» рухнул вниз. Повторный взрыв разметал пылающие фрагменты вертолета по сугробам. Полный бак журавлевской «метлы» сдетонировал, и все было кончено за одно мгновение.
Выпустив еще две пули по заднему стеклу отъезжавшего «Мерседеса», я уронил винтовку.
— Катись отсюда, Эхо-Браво, — услышал я чужой голос, разрезая ножом путы на руках и ногах прибалтийского стрелка.
Чужой, потому что секунду назад я сгорел заживо вместе с моими друзьями и любимой, наверное, женщиной на поле боя. А кто это говорил, мне было наплевать и не имело ровным счетом никакого значения.
Массируя на бегу запястья, литовец бросился к лестнице, и голова его скрылась за парапетом.
Кто-то закурил и глянул в свинцовое небо. Внизу раздался вой милицейской сирены. Кто-то включил «автопилот» и спустился на крышу.
В торговом зале царили паника и суета. Купечество паковало пожитки. Москвичи, коренные ли, пристяжные, так и не привыкли к террористическим актам, хотя они давно уже стали частью нашего жизненного уклада. Особенно в предвыборный год. «Террористические акты в моей жизни, — заметила не столь давно мертвецу Угарову знакомая приемщица из прачечной, — случаются теперь даже чаще, чем половые».
Кто-то медленно спустился на три яруса и смешался с толпой перепуганных взрывами посетителей рынка. Кого-то она вынесла наружу и увлекла прочь. Подальше от гиблых мест.
ГЛАВА 22 ДОЛГИЙ СОН В ЗИМНЮЮ НОЧЬС годами приходит осознание того, что это не лучшие, как принято считать, умирают первыми, а, наоборот, первые умирают лучшими. Умереть во цвете, слегка лишь тронутым порчей, — вот стезя оставить впечатление. И кто, право, знает, каким бы сделался на старости лет тот или иной, не стань он вовремя боком под меткий «лепаж», не спутайся с дозировкой героина или не выпей совсем уж лишнего. Но мне это, похоже, не грозит. Умру я, похоже, от глупой старости, коли от стыда и обиды не умер. Алкоголь, конечно, сильное народное средство, но и он, знать, не мой счастливый удел. Что и доказали наглядно последние десять дней.
— Угорь! — проник в мое убежище сиплый шепот. — Угорь, очнись! Рассолу хочешь?! А водки?..
Хромой бес толкнул меня в ребро.
— Слышь, Родион! Почитай-ка ему что-нибудь медленное! Угорь чтение любит! Да не листай ты! С любого места!
С чего он взял, что я чтение люблю?
Историк прокашлялся и забубнил:
— «Игра — есть термин, обозначающий широкий круг деятельности животных и человека, противопоставляемой обычно утилитарно-практической деятельности и характеризуемой переживанием удовольствия от самой деятельности. Феномен игры привлекал внимание...»
А забытье что есть? Что есть — забытье? Я что? Забываюсь? Хорошо бы забиться в самый темный угол, где тебя никто не достанет.
— «...И видел в ней характеристику существа человека вообще. Игра для Шиллера — наслаждение, связанное со свободным от внешней потребности проявлением избытка сил...»
Сил совсем не осталось. Какая игра? О чем он бормочет? Башка — кругом. Блевать охота. Может, выпить?
— «...В основе игры, по Бейтендейку, лежат три исходные влечения, которые он заимствовал из теории Фрейда: к освобождению, к слиянию и тенденция к воспроизводству...»
Вот, значит, как. Не в деньгах, значит, радость. Значит, шахматисты мои освободиться желают. И слиться. Ладно. Я их солью. Потому что воспроизводство таких гадов — это падаль в геометрической прогрессии.
— Ладно, — промычал я, распеленавшись и сбросив шерстяное одеяло.
— Родная речь! — обрадовался Гудвин. — Рука бойца дрожать устала!
Я выпил. И почувствовал себя значительно хуже. А потом — значительно лучше.
В купе скорого поезда «Москва — Симферополь» было тепло и крепко накурено. Погоду в нем делал масляный радиатор, принесенный обходчицей Клавдией.
— Идеал! — прикончив раздел «Игра» и переходя к следующему, торжественно объявил учитель. — «Идеальный образ, определяющий...»
Клавдия, скинув мокрые валенки, сидела на нижней полке и слушала Родиона с затаенным дыханием. Женщина в поисках идеала. Щека ее прижималась к покатому плечу Гудвина. Гудвин, чуждый мирской суеты, нарезал толстыми ломтями копченую колбасу. Кот Мамай, глядя на него как на председателя трибунала, смиренно ожидал своей участи.
— «Проблема идеала была поставлена Кантом прежде всего в связи с проблемой «внутренней цели», — с нажимом вещал Родион.
— Хорош кантовать, — вмешался Гудвин, складывая ножик. — Твое учение, Родя, мертвого поднимет. Вон, Угорек уже порозовел.
— Продолжайте, Родион Викентьевич! Не отвлекайтесь на ихний черный юмор! — проворковала напарница Клавдии пышнотелая Зинаида.
Протискиваясь боком в купе, она уже наполовину была внутри. Кому приходилось проталкивать пальцем рассохшуюся пробку «Монастырского», тот знает, какой это мучительный и долгий процесс. Но все проходит, и Зинаида прошла.
— Что там о «внутренней цели»?! — Она плотоядно улыбнулась и поправила перманент.
Круглая голова ее напоминала герб Советского Союза, обрамленный злачными снопами.
С наступлением зимы Гудвина и Клавдию посетила идея оженить учителя Родиона. Лютая бездомная зима, случись привокзальной милиции добраться-таки до этого заблудившегося поезда, могла уничтожить историка окончательно. Невеста — на ее должность отрядили товарку Клавдии, темпераментную и одинокую Зинаиду — была согласна. Родственники тоже не возражали. Оставался жених. Его до поры урядили не пугать. Между тем бабье лето давно минуло, а коротание века с ученым, тихим и чистоплотным мужчиной, все как-то откладывалось. Невеста изнывала от нетерпения.
— Мне важно, что он матом не матерится, — поясняла Гудвину Зинаида. — И важно, что непьющий. Ты не знаешь, у него с этим... Ну... Все в ажуре?!
Это ее, как даму еще не растраченную, тоже весьма интересовало.
— С этим у Родиона даже лучше, чем с мозгами! — успокаивал ее Гудвин. — Я с ним лично в баню ходил! Ты слона в зоопарке видела?!
— Неужто?! — всплескивала Зинаида руками.
— Вот-вот! Помяни мои слова: как увидишь — так и окоченеешь!
— Скорей бы уж! — трепетала невеста.
Родиона готовили к семейной жизни постепенно. Обходчица Клавдия, прошедшая огонь и воду, была убеждена, что браки чаще прочего рассыпаются из-за незнания черт партнера. Особенно мелких черт. Мелкие-де черты после свадьбы вдруг становятся крупными и делают совместную жизнь нестерпимой. Таким образом, подрывается основа основ брака по расчету: «стерпится — слюбится».
— Мой четвертый, — делилась с нами Клавдия, животных не любил. Мелочь вроде. Аллергия у него, вишь ты, была на кошек. А потом выяснилось, что у него к отряду животных и бабы примыкают. Как меня увидит, так и пятнами весь покрывается.
— И «петухи», — ввернул Гудвин. — Это законная вещь. У нас на зоне «петух» к отряду примкнул, так шнифера Сурикова чуть кондратий не унес.
Таким вот образом и решено было подселить к учителю истории бродячего кота. Двухнедельные экзамены Родион выдержал на «отлично». Мамай поправился, почти перестал ходить по нужде в коридор вагона и сделался совсем ручным. Лишь иногда его выводили из себя нудные нотации хозяина, подкрепляемые высказываниями великорусских князей.
— Ну?! — интересовалась Зинаида, поджидая Гудвина у вагона. — Скоро?!
— Обождать надо недельку! — хмурился Гудвин, брезгливо соскребая кошачий помет с ботинка.
— А это что? — кивала Зина на испачканный рельс.
— Что, что! — огрызался с досадой Гудвин. — Мамаев курган!
Наконец Зинаида была представлена будущему мужу. Родион своими интеллигентными манерами сразу разбудил в ней буйное платоническое чувство. И осада крепости началась.
— Что там о «внутренней цели»?! — повторила свой вопрос раскрасневшаяся с мороза Зинаида, надвигаясь на историка.
— Здравствуйте, Зинаида! — Родион с книгой попятился.
— И вам того же, Родион Викентьевич! — Она стремительно, будто делая хирургический надрез, расстегнула на куртке-аляске молнию.
— «Согласно Канту, — продолжил придушенным голосом Родион, — явления, не имеющие цели, которая могла бы быть представлена образно, не могут иметь и идеала!»
— А имеющие цель?! — придавила его Зинаида к стенке купе.
— «Единственным существом, согласно Канту, действующим по «внутренней цели», является человек!» — закрываясь книгой, взмолился историк.
— Ну давай! Давай! — заклокотала Зинаида, лихорадочно ощупывая брюки учителя. — Вот она, моя «внутренняя цель»!
