Она умерла, не дожив до двадцати, — рак груди. Умерла так внезапно, что до сих пор трудно было поверить, что ее нет.
Глаза Таллулы наполнились слезами, пока она вспоминала этот утраченный и забытый талант. Так много осталось ролей, которые Констанция могла бы блестяще исполнить. Клеопатра, Гедда, Розалинда, Электра…
Но этому не суждено было произойти. Она ушла, погасла, как свеча на ветру, и для тех, кто остался, жизнь превратилась в томительную и безрадостную зимнюю дорогу. Теперь бывали рассветы, когда Таллула не желала подниматься с постели и молилась о том, чтобы умереть во сне.
Она уже с трудом видела из-за слез, заливших ее лицо. О боже, здесь кто-то есть, наверное, мистер Кэлловэй вернулся зачем-то, а она рыдает, как глупая старуха, — она знала, что он считает ее глупой старухой. Молодой человек вроде него — что ему известно о бремени прожитых лет, о невыносимой вечной боли утраты? Это сознание придет к нему не скоро. Скорее, чем он думает, но все же не сразу.
— Талли, — произнес кто-то.
Она поняла, кто это. Ричард Уолден Личфилд. Она обернулась: он стоял футах в шести от нее, такой же безупречный джентльмен, каким она его помнила. Он, должно быть, лет на двадцать старше ее, но годы не согнули его. Старуха устыдилась своих слез.
— Талли, — ласково произнес он, — я знаю, что уже поздновато, но я чувствовал, что ты обязательно захочешь поздороваться.
— Поздороваться?
Вытерев слезы, Таллула разглядела спутницу Личфилда, стоявшую чуть позади него. Эту ослепительную, совершенную красавицу Таллула узнала сразу же, как узнают собственное отражение в зеркале. Время словно разбилось на куски, и мир лишился рассудка. Любимые лица неожиданно возвращались, чтобы заполнить пустоту ночи и дать надежду тому, кто устал от жизни. Почему она должна сомневаться в том, что видит?
Это была Констанция, прекрасная Констанция — она взяла Личфилда под руку и молча кивнула Таллуле.
Дорогая умершая Констанция.
Репетиция была назначена на следующее утро на девять тридцать. Диана Дюваль, как это было у нее принято, явилась на полчаса позже. Выглядела она так, словно не спала всю ночь.
— Извините за опоздание, — произнесла она, и звук ее голоса вяло потек со стороны задних рядов к сцене.
У Кэлловэя не было настроения с ней сюсюкать.
— Завтра премьера, — рявкнул он, — а ты задерживаешь нас всех!
— Правда? — пролепетала она, пытаясь изобразить сногсшибательную красотку. Но было слишком рано, и старания ее пропали даром.
— Итак, все сначала, — объявил Кэлловэй, — прошу всех держать под рукой роль и ручку. У меня здесь список реплик, я хочу их все повторить до обеда. Райан, у тебя есть экземпляр суфлера?
Последовало торопливое перешептывание с ассистентом и извиняющееся «нет» от Райана.
— Так раздобудь его! И я не желаю сейчас слушать никаких жалоб, осталось слишком мало времени. Вчера у нас были поминки, а не спектакль. Я собираюсь кое-что выкинуть, и не всем это покажется приятным.
Так оно и случилось. Несмотря на предупреждение, посыпались протесты, произнесенные вполголоса оскорбления, начались споры, уступки, появились кислые гримасы. Кэлловэй скорее согласился бы сейчас быть подвешенным за ноги, чем управляться с четырнадцатью взвинченными людьми, игравшими в пьесе, которую две трети из них едва понимали и которая оставшейся трети была глубоко безразлична. Нервы у него были на пределе.
Ситуацию ухудшало еще и то, что все это время его не покидало чувство, будто за ним наблюдают, хотя зал был пуст — от галерки до передних рядов. Может быть, у Личфилда где-то проделан глазок, подумал Кэлловэй, затем отбросил эту мысль как первый признак приближающейся паранойи.
Наконец наступил перерыв на ланч.
Кэлловэй знал, где искать Диану, и был готов к предстоящему спектаклю. Обвинения, слезы, утешения, снова слезы, примирение. Стандартный сценарий.
Он постучал в дверь гримерной примадонны.
— Кто там?
Она что, уже плачет или приняла стаканчик чего-нибудь подкрепляющего?
— Это я.
— О.
— Можно войти?
— Да.
Перед ней стояла бутылка дорогой водки и бокал. Слез пока не было.
— Я безнадежна, так? — начала Диана почти сразу же, не успел Кэлловэй закрыть дверь. Глаза ее молили о возражении.
— Не глупи, — уклонился он от ответа.
— У меня никогда не получалось играть Шекспира, — надула губы звезда, словно виноват в этом был сам Шекспир. — Всё эти чертовы разговоры.
Истерика была близко, Кэлловэй уже, казалось, видел, как разражается гроза.
— Да все нормально, — солгал он, обнимая ее. — Тебе просто нужно еще немного времени.
Диана помрачнела.
— Завтра премьера, — без выражения сказала она. Спорить с этим было трудно. — Меня на кусочки разорвут, ведь так?
Он хотел было возразить, но у него язык не поворачивался лгать.
— Да. Если ты не…
— Меня больше никуда не возьмут, да? Это Гарри, проклятый тупоумный еврей, уговорил меня связаться с театром. «Это пойдет на пользу твоей репутации, — сказал он. — Придаст тебе больше веса». Да что он знает? Берет свои треклятые десять процентов и бросает меня одну все разгребать. Я одна-единственная здесь выгляжу полной идиоткой, правда?
Мысль о том, что она выглядит идиоткой, послужила толчком к истерике. Просто слезы здесь не годились: или буря, или ничего. Кэлловэй сделал все, что мог, хотя это было нелегко. Она рыдала так громко, что остатки разума покинули его. Он слегка поцеловал ее, как обязан был сделать любой уважающий себя режиссер, и — о чудо! — казалось, это помогло. Он повторил прием с несколько большим жаром, причем руки его каким-то образом оказались у ее груди, нашли под тканью соски и принялись ласкать их.
Это произвело магическое действие. Среди облаков сверкнули лучи солнца; Диана часто задышала и принялась расстегивать Терри ремень, чтобы жар его тела высушил остатки дождя. Он нащупал кружевную отделку ее трусиков, и она страстно вздохнула, когда он начал ласкать ее мягко и в то же время не слишком мягко, настойчиво, но не слишком настойчиво. Где-то в процессе Диана опрокинула бутылку, но никто из них не позаботился подхватить ее; водка разлилась по столу и закапала на пол, словно аккомпанируя шепоту женщины и вздохам мужчины.
А затем проклятая дверь открылась, и между ними пронесся сквозняк, охлаждая предмет, над которым трудилась Диана.
Кэлловэй уже развернулся было к двери, затем вспомнил, что костюм его не совсем в порядке, и вместо этого уставился в зеркало позади Дианы, чтобы разглядеть незваного гостя. С бесстрастным выражением лица прямо на Кэлловэя смотрел Личфилд.
— Прошу прощения, мне следовало постучать.
Голос его был мягок, словно взбитые сливки, в нем не слышалось ни удивления, ни смущения. Кэлловэй высвободился, застегнул брюки и обернулся к Личфилду, внутренне проклиная свои пылающие щеки.
— Да… Это было бы более вежливо, — сказал он.
— Еще раз приношу свои извинения. Я хотел поговорить с… — его глаза, так глубоко посаженные, что они казались бездонными, остановились на Диане, — с вашей звездой.
Кэлловэй буквально почувствовал, как раздулось при этих словах это Дианы. Ответ Личфилда привел его в замешательство: он что, внезапно изменил свои взгляды? Неужели он явился сюда в качестве раскаявшегося воздыхатели, чтобы преклонить колени у ног божества?
— От души надеюсь, что леди сможет уделить мне минутку. Если это возможно, разумеется, — продолжал медоточивый голос.
— Вообще-то, мы как раз…
— Разумеется, — перебила его Диана. — Подождите минуточку, хорошо?
Она сразу почувствовала себя хозяйкой положения; слезы были забыты.
— Я подожду снаружи, — ответил Личфилд, закрывая за собой дверь.
Не успел он выйти, как Диана уже уселась перед зеркалом, чтобы промокнуть салфеткой потекшую тушь.
— О, — ворковала она, — как приятно встретить доброжелателя. Ты знаешь, кто это?
— Его зовут Личфилд, — сообщил ей Кэлловэй. — Раньше он был доверенным лицом хозяина театра.
— Может быть, он хочет мне что-то предложить?
— Сомневаюсь.
— Да не будь ты таким занудой, Теренс! — раздраженно воскликнула актриса. — Ты просто терпеть не можешь, когда я уделяю внимание кому-то, кроме тебя, так?
— Прошу прощения.
Диана придирчиво осмотрела макияж.
— Как я выгляжу? — спросила она.
— Отлично.
— Прости за то, что было.
— А что было?
— Ну, ты сам знаешь.
— Ах да.
— Увидимся в пабе, ладно?
В общем, она его буквально вытолкала — в нем не было больше необходимости ни как в любовнике, ни как в утешителе.
Личфилд терпеливо ждал снаружи, в холодном коридоре. Здесь было светлее, чем на плохо освещенной сцене вчера вечером, и старик стоял сейчас ближе, но Кэлловэй по-прежнему не мог как следует разглядеть лицо, скрытое под широкими полями шляпы. В мозгу режиссера зажужжала странная мысль. В чертах Личфилда было что-то искусственное. Плоть на его лице не двигалась, как обычно движется переплетение мышц и сухожилий, она была словно застывшей, подобно ткани, наросшей на поверхности раны.
