воде. Когда штиль, вода синяя и прозрачная, словно стекло. Впрочем, как и многое в жизни, море переменчиво. Если подует ветер — а случается это довольно часто, — вскипающие пеной волны, бурля, поднимают со дна песок, и вода становится мутной, темной, опасной.
В тех краях ветер — сущее проклятие. Он дует круглый год, хоть и не постоянно и не с одинаковой силой. А время от времени впадает в безумие и, промчавшись над морем, обрушивается на острова. Бабушка нашей Агати называла эгейский ветер to menos — «ярость».
Кстати, у острова тоже есть имя — Аура. Он назван в честь греческой богини прохладного утреннего воздуха и бриза. Приятное имя, которое не отражает ни истинную жестокость ветра, ни характер самой богини.
Аура была младшим божеством — нимфой, охотницей, спутницей Артемиды. Мужчин она не любила и убивала их ради забавы. Когда у нее родились сыновья-близнецы, одного из них Аура съела; второго успела похитить Артемида.
Говоря о местном ветре, островитяне называли его ужасным и сметающим все на своем пути. Неудивительно, что ветер вошел в их легенды и слился с образом Ауры. К счастью, мне ни разу не пришлось испытать на себе все его «прелести». Я ездил на остров несколько лет подряд, и мне всегда везло с тихой, ясной погодой — в эти пару дней буря обходила остров стороной. Только не в этом году. В этом году я ощутил, что такое ярость.
5
Лана все же пригласила меня на остров — несмотря на то, что заявила Кейт, будто я несносен. Кстати, я Эллиот, если вы еще не догадались. И слова Ланы обо мне были лишь шуткой. Такие у нас сложились отношения. Мы постоянно друг друга подкалывали. Между нами царили легкость и веселье, как пузырьки в бокале шампанского.
Правда, пока я летел до Греции, ни шампанского, ни хотя бы кавы [8] мне не наливали. В отличие от Ланы и членов ее семьи, которые отправились на остров, как и всюду, куда бы ни понадобилось, на частном самолете. Простые смертные вроде меня добирались обычными рейсами; а в последнее время, увы, преимущественно лоукостерами.
И здесь, в самом что ни на есть земном месте — у стойки регистрации в лондонском аэропорту Гатуик — в истории появляюсь я. Как вам известно, я давно горю желанием представиться. Теперь мы можем познакомиться как следует.
Надеюсь, я справлюсь с миссией рассказчика. Хотелось бы верить, что меня считают приятной компанией — в меру занятный, довольно прямолинейный, добродушный, а порой даже глубокий человек — особенно после того, как я угощу вас парой бокалов чего-нибудь горячительного.
Мне около сорока, плюс-минус год или два роли не играют. Говорят, я выгляжу моложе. Это все потому, что еще в детстве я решил не взрослеть — и уж точно не стареть. Я до сих пор чувствую себя внутри ребенком. Наверное, как и все?
Роста я среднего, может, чуть повыше. Телосложения стройного, но не кожа да кости, как в молодые годы. Раньше, когда я поворачивался боком, люди переставали меня видеть. Моя худоба, конечно, была связана с курением. Теперь я стараюсь следить за здоровьем, могу позволить себе редкий косячок или сигарету, но с двадцати до тридцати пяти, боже, я дымил как паровоз. Жил только на сигаретах и кофе. Тощий, дерганый, вспыльчивый. Представляю, как весело со мной было в то время… К счастью, сейчас я успокоился. Пожалуй, это единственный плюс старения. Я наконец-то становлюсь спокойнее.
У меня темные волосы и карие глаза, как и у отца. Довольно обычная внешность, я бы сказал. Хотя некоторые называли меня красавцем, я о себе так не думаю — разве что при удачном освещении. Барбара Уэст говорила, что две самые важные вещи в жизни — это правильный свет и правильное время. Она права. Если свет слишком яркий, я вижу только свои недостатки. К примеру, я ненавижу свой профиль, совершенно дурацкий вихор на затылке и маленький подбородок. Каждый раз я испытываю жгучее разочарование, стоит мне случайно бросить взгляд в боковое зеркало или в примерочной универмага: неудачная прическа, огромный нос и отсутствие челюсти. Короче говоря, до киношных красавцев мне далеко. В отличие от других персонажей этой истории.
Я вырос не в Лондоне. Чем меньше я скажу о своем детстве, тем лучше. Обойдемся по возможности минимальным количеством слов, договорились? Как насчет трех? Это был мрак. Лучше и не скажешь.
Отец мой был порядочная скотина, мать пила. Жили они в грязи, нищете и мерзости. Жалеть меня не надо. Это не воспоминания о несчастном детстве, просто констатация факта. Полагаю, моя история не единична. Как и многие дети, я регулярно страдал от того, что родители периодически надолго обо мне забывали — и эмоционально, и физически. Меня редко обнимали, со мной почти никогда не играли. Едва ли мать держала меня на руках. А от рук отца вместо ласки я получал лишь затрещины.
Это простить труднее. Не физическое насилие, которое постепенно стало привычной частью жизни, а отсутствие тактильного контакта — что впоследствии сказалось на мне и во взрослом возрасте. Как бы вам объяснить… В итоге я вырос, не имея привычки к прикосновениям — и даже избегая их. Это делало мои близкие отношения, в эмоциональном и физическом плане, очень затруднительными.
Я жаждал покинуть отчий дом. Родители были для меня чужими людьми; в голове не укладывалось, что я как-то с ними связан. Я ощущал себя инопланетянином, пришельцем с другой планеты, усыновленным примитивными существами. Мне оставалось только одно — спасаться оттуда и искать своих!
Если это звучит высокомерно, прошу прощения. Представьте, что все детские годы вы томитесь, словно в тюрьме, с родителями — злыми, желчными людьми, пьяницами. Они вечно вас ругают, хорошего слова от них не дождешься. Они давят и унижают, высмеивают интерес ребенка к учебе и искусству. Любое проявление чувств, эмоций, интеллекта кажется им смешным… А потом вы вырастаете вспыльчивым, колючим и недоверчивым.
Вы растете с готовностью отстаивать свое право быть — кем именно? Другим? Индивидуальностью? Фриком?
На случай, если я сейчас разговариваю с подростком, вот вам мой совет: не бойтесь быть не похожим на других! Ибо эта самая непохожесть, из-за которой вы поначалу испытываете стыд, унижение и боль, однажды превратится в знак почета и уважения.
На самом деле сейчас я горжусь тем, что я другой — слава богу! Но, даже будучи ребенком, полным отвращения к себе, я догадывался, что где-то есть другая жизнь. Лучший мир, которому я, возможно, принадлежу. Там, за темнотой, начинается прекрасный мир, залитый лучами софитов.
О чем я? О театре, конечно. Только представьте: в зрительном зале гаснет свет, в лучах софитов сияет занавес, публика хором прочищает горло, разговоры прекращаются, и все замирают в нетерпеливом ожидании. Это самое настоящее волшебство; оно вызывает более сильную зависимость, чем любой наркотик, который я когда-либо пробовал. Еще в раннем возрасте я понял — во время школьных поездок на спектакли Королевской шекспировской компании, Национального театра или на утренники Вест-Энда [9], — что хочу принадлежать этому миру. А еще я столь отчетливо понял вторую вещь: если я хочу, чтобы меня приняли в этом мире, если хочу соответствовать, придется измениться.
Я решил, что недостаточно хорош такой, какой есть. Мне требовалось стать кем-то иным. Нелепо — даже мучительно — писать сейчас об этом, но тогда я действительно так считал, искренне. Я верил, будто мне нужно поменять все: имя, внешний вид, то, как себя вести, как и о чем говорить и думать. Чтобы стать частью этого дивного нового мира, я должен был стать другим человеком — лучшей версией себя.
И в конце концов у меня получилось. Ну, почти — местами еще просвечивало кое-что от старого меня; как пятно крови на деревянном полу, оставившее бледно-розовый след, который невозможно отмыть, как ни старайся.
■ ■ ■
Кстати, мое полное имя Эллиот Чейз. Льщу себя мыслью, что оно вам наверняка знакомо, если вы часто ходите в театр. А если вы не театрал, то, возможно, слышали о пьесе, которую я написал, — или даже видели ее? Моя пьеса «Мизерабилисты» [10] имела большой успех по обе стороны Атлантики. Она полтора года шла на Бродвее и удостоилась нескольких наград. Я даже скромно замечу, что был номинирован на «Тони» [11]. Неплохо для драматурга-новичка, да? Конечно, были неизбежные язвительные, пакостные комментарии и гадкие сплетни, распространяемые неожиданно большим количеством обиженных корифеев, которые позавидовали успеху юнца. Пьеса
