— На тех мероприятиях, которые организую я, также как во всех других моих функциях, случайностей, герр Фабель, быть не может, — со смехом произнес Шнаубер, при этом особый упор он сделал на слова «не может». — Нет, нет, — переходя на серьезный тон, продолжил он. — Ничего экстраординарного не произошло, и ничего неприятного не случилось. Все было как обычно. Лед в отношениях Лауры с матерью был предсказуем. А это маленькое дерьмо Губерт как всегда демонстрировал свое высокомерие. Но во всем остальном прием был просто мечта. Мы пригласили кучу американцев из Новой Англии, занимающихся производством одежды для яхтсменов. Они хотели сделать Лауру «лицом» своей фирмы. Нашим друзьям пришлась по вкусу ее аристократическая внешность. — Его лицо обрело еще более печальное выражение, и он продолжил: — Бедная, бедная Лаура; в детстве все ее дни рождения были призваны отвечать великосветским планам ее матушки, а когда она стала взрослой, приемы по случаю дня рождения стали служить площадкой для поиска потенциального клиента. У меня от этого всю душу выворачивало. Но в то же время я, как ее агент, должен был постоянно искать точки приложения ее необыкновенной красоты. — Он посмотрел в глаза Фабеля так, словно хотел убедиться, что тот ему верит. Это почему-то было для него крайне важно. — Я старался как мог, чтобы сделать эти приемы чем-то большим, нежели костюмированные презентации. Я готовил для нее на день рождения маленькие сюрпризы. Заказывал особые торты и все такое прочее. Мне хотелось, чтобы это был ее праздник, чтобы ей было весело. Одним словом, вы понимаете.
— Прекрасно понимаю, герр Шнаубер, — улыбнулся Фабель и, прежде чем задать очередной вопрос, чуть выждал, чтобы собеседник немного успокоился. — Вы сказали, что у семейства фон Клостерштадт по шкафам рассовано множество скелетов. Что это за скелеты? И какие отношения существовали в семье Лауры?
Шнаубер отошел к бару, налил себе односолодового виски — порция, как заметил Фабель, была не маленькой — и вопросительно взглянул на гостя.
— Спасибо, не надо. Я на службе.
Шнаубер сел и, ополовинив одним большим глотком стакан, спросил:
— Вы видели ее родителей и брата Губерта?
— Да, — ответил Фабель. — Видел.
— Ее папаша — полный болван. Он скуден умом, но зато богат наличностью. Кроме того, этот человек не отличается скромностью. Вот уже лет пятнадцать он трахает всех секретарш города Гамбурга. Что, впрочем, извинительно, стоит лишь взглянуть на его супругу Маргариту.
— А мне она показалась очень привлекательной женщиной, — не скрывая удивления, сказал Фабель. — Когда-то была такой же красавицей, как Лаура.
Шнаубер понимающе улыбнулся:
— Иногда или, вернее, почти всегда я благодарю Бога за то, что он создал меня геем. Во-первых, это дает мне иммунитет против колдовских чар Маргариты. А вас, герр Фабель, как я вижу, она уже успела околдовать. Но не думайте, что сексуальные эманации, которые она источает, делают ее хорошей партнершей в постели. Всю свою жизнь Маргарита практиковалась в том, чтобы превратить мужчину в импотента, и именно поэтому папаша Лауры искал любую дырку, в которую можно бы было сунуть свой член. — Шнаубер сделал еще один глоток и, опорожнив таким образом стакан, сказал: — Но ненавижу я Маргариту фон Клостерштадт вовсе не поэтому. Я презираю ее за то, как она относилась к Лауре. Некоторые родители, как вы знаете, закрывают свое дитя на замок, держат на голодном пайке и лишают самого необходимого. Маргарита оставила Лауру без любви, близости и без тех многих тысяч нитей, которые связывают мать и дочь.
Фабель ответил на эти слова задумчивым кивком. Все то, что говорил Шнаубер, не имело прямого отношения к следствию, но выпитое виски и пережитое горе дали волю его гневу против смерти девушки, положившей конец ее горестному и несправедливому существованию. Голая комната и вид пустынного неба из окна бассейна начали обретать для него смысл. Шнаубер поднялся, подошел к бару и соорудил себе еще одну порцию. Но прежде чем вернуться на место, он с бутылкой в одной руке и стаканом в другой некоторое время смотрел через окно на Ландштрассе.
— Иногда я ненавижу этот город, — сказал он. — Иногда я испытываю ненависть к себе, как к проклятому северному немцу со всем его занудством и комплексом вины. Чувство вины — это нечто очень, очень страшное. Вы не находите?
— Да, вы правы.
Такое выражение лица, которое сейчас было у Шнаубера, Фабелю за годы службы приходилось видеть не раз. Подобная нервная нерешительность была свойственна тем, кто боролся с искушением выдать какой-то секрет. Фабель молчал, позволяя Шнауберу самостоятельно принять решение.
Шнаубер отвернулся от окна и, глядя на Фабеля, произнес:
— Думаю, что вам постоянно приходится с этим встречаться. Как полицейскому, естественно. Готов держать пари, что встречаются люди, которые совершили ужасные преступления — убийство, изнасилование, издевательство над ребенком — и не испытывают при этом никакого чувства вины.
— Да, к сожалению, такие люди есть.
— Больше всего меня выводит из себя то, что без осознания вины не может быть наказания. Старые нацистские мерзавцы, например, не видят в своих действиях ничего плохого, в то время как последующие поколения мучаются чувством вины за события, произошедшие еще до их появления на свет. Но у медали имеется и обратная сторона, — продолжил Шнаубер, снова заняв свое место на софе. — Есть такие, кто, совершив поступок, который большинство из нас посчитали бы легким прегрешением или банальным проступком, всю оставшуюся жизнь мучаются угрызениями совести.
— И Лауру фон Клостерштадт преследовали угрызения совести? — чуть наклонившись вперед, тихо спросил Фабель.
— Да, это был один из множества скелетов в шкафах семейства фон Клостерштадт. Аборт. Много лет назад. Лаура тогда едва вышла из детского возраста. Об этом никто не знал. Событие было окружено такой завесой секретности, по сравнению с которой федеральное казначейство выглядит открытым домом. Маргарита устроила операцию и сделала так, чтобы все осталось в тайне. Но Лаура мне об этом рассказала. Прежде чем она посвятила меня в тайну, прошли годы. И эти годы разбили ее маленькое сердечко.
— И кто же был отцом ребенка?
— Никто. И его главный грех состоял в том, что он был никем. Одним словом, Маргарита сделала так, что он исчез со сцены. И именно поэтому я назвал ее своей «несчастной принцессой». Длившаяся час медицинская процедура — и страдания на всю оставшуюся жизнь. — Шнаубер сделал еще глоток, и его глаза покраснели. Но не под действием виски. — И знаете, что сильнее всего меня угнетает, герр криминальгаупткомиссар? Больше всего угнетает и печалит то, что когда это чудовище убивало Лауру, то бедная девочка скорее всего думала, что заслуживает этого.
22.00, среда 14 апреля. Жилой квартал, Гамбург
Хенк Германн, откинувшись на спинку стула, слушал рассказ Анны об операции, в ходе которой был убит Пауль Линдерман, Мария получила ножевое ранение, а сама Анна едва не потеряла жизнь.
— Боже, то еще дело. Прекрасно тебя понимаю. Я об этом событии, как ты догадываешься, знал. Но без подробностей. Теперь я понимаю, почему та ночь потрясла всю команду. Не только потрясла, но и повлияла на ход всех последующих операций.
— Но сильнее всего это отразилось на Фабеле. Ты видел его реакцию, когда Вернер получил удар ключом по голове? Теперь при возникновении даже подобия опасной ситуации он держит нас на привязи, пуская вперед спецназ. Думаю, что ему следует… что нам следует вернуть уверенность в себе.
Над столиком повисла неловкая тишина. Хенк было вознамерился что-то сказать, но тут же передумал.
— В чем дело? — спросила Анна. — Продолжай. Ты хотел меня о чем-то спросить?
— Да, но это личное… Если ты не возражаешь…
— Валяй, — приняв заинтригованный вид, бросила Анна.
— Я только что видел цепочку на шее. Кулон, который ты носишь…
Анна перестала улыбаться, но во всем остальном ее лицо осталось совершенно спокойным. Она выудила из футболки звезду Давида и спросила:
— Этот? Он что, тебя раздражает?
— Нет… Боже мой, никоим образом, — смущенно произнес Хенк. — Мне просто интересно. Я слышал, что ты некоторое время жила в Израиле. Служила там в армии. А затем вернулась.
— А что в этом удивительного? Я родилась в Германии. Гамбург — мой город. И мое место здесь. — Она склонилась над столом и прошептала с заговорщицким видом: — Таких, как я, в городе почти пять тысяч. Только никому об этом не говори.
— Прости, — по-прежнему ощущая неловкость, сказал Германн. — Мне не следовало спрашивать.
— Почему нет? Ты удивлен тем, что я предпочитаю жить здесь? Находишь это противоестественным?
