Сказав это, я замолкаю, после чего сижу, смотрю и жду. Поначалу ничего не происходит, но я вижу, что Ник осмысливает мои слова, и я начинаю бояться, что он подтвердит мою правоту, скажет, что он действительно хочет не меня, а прошлое, а меня только потому, что я неотъемлемая часть тех времен.
— Знаешь, чего я хочу прямо сейчас?
Тысяча мыслей врывается в мой ум, и все они связаны с мятыми простынями и скользкими от пота телами. Мои брови поднимаются, выражая немой вопрос, поскольку моим губам этого доверить нельзя.
Он ухмыляется, и я не могу понять, то ли он все-таки проник без разрешения в мое сознание, то ли мое вожделение явно написано у меня на лице.
— Кентуккийского жареного цыпленка.[43]
— Жареного цыпленка?
Совершенно не то, что я ожидала услышать.
— Да, жареного цыпленка. Но такого, как был в нашем детстве. Хрустящая корочка, подливка, капустный салат, все как положено.
— Тогда, когда фастфуд еще не стал слишком быстрым, чтобы оставаться хорошим.
— Именно так, — говорит он.
— А я бы убила за пиццу.
Слова так легко и быстро вырываются, что я, лишь услышав их, понимаю, что сказала. Мне бы пожалеть об этом, и я жалею, но ничего не могу с собой поделать и начинаю смеяться.
Ник запрокидывает голову и утробно хохочет.
— Черт, неужто я до такого докатилась?
— Это черный юмор, милая. Не нужно его сдерживать.
Интересно, когда это я из Зои превратилась в милую?
— Но…
— Не волнуйся, это было смешно.
Он хлопает себя по колену.
— Иди сюда.
— Я назначена психотерапевтом для тебя. Это нарушит профессиональную этику.
— А в чем тут вред?
— Я могу полюбить тебя, а потом ты уедешь. Или ты в меня влюбишься, а я заболею «конем белым» и умру. Вот в этом вред. Мы и так уже достаточно пострадали. Каждый из нас.
Я отвожу взгляд в сторону, потому что сказала слишком много. Я собиралась закрыть маленькое окошко, а вместо этого в итоге распахнула настежь дверь.
Ник ничего не говорит. Его ботинки сваливаются со стола. Он встает со стула и идет вокруг стола на мою сторону.
— Ты прямо как Опра.[44]
— Умерла. Около месяца назад.
Моррис влетает в открытую дверь и тут же останавливается.
— Я помешала?
Я смотрю на Ника. Он наблюдает за мной, ожидая, что скажу я.
— Да, — говорю я медленно, — пожалуй, что так.
— Давно бы уже пора.
Затем он прикасается ко мне, и я совершенно теряю голову.
Мы занимаемся любовью в конце света, хотя тому, что мы делаем, нет никакого названия. Его отсутствие не делает все менее правдивым. Любовь в его руках, крепко прижимающих к себе мои бедра. Она у него на устах, когда он своими откровенными описаниями всего того, чего он хочет со мной, ввергает меня в страстный пожар. Она сияет у него в глазах, когда он видит, что я все свои замки отперла для него и только для него.
Любовь наполняет каждый пустой уголок в наших душах.
— Мне нужно идти, — шепчет Ник среди ночи.
— Что?
Я приподнимаюсь на локте и стараюсь выглядеть настолько серьезно, насколько это возможно с голой грудью и волосами, уложенными в прическу «взрыв на макаронной фабрике».
— Ты не можешь просто уйти.
— Если есть хоть минимальная вероятность того, что мои родители живы, я должен ее проверить.
А как же я? Как же мы? Я оставляю эти слова невысказанными в своей голове, потому что они исполнены эгоизма.
— А что, если я захочу поехать с тобой?
Предложи мне поехать с тобой, пожалуйста!
Он гладит пальцами изгиб моего бедра.
— Здесь ты будешь в большей безопасности. По крайней мере я буду знать, где ты.
— Никто из нас нигде не в безопасности.
— Я не могу тобой рисковать.
— Не будь наивным, Ник, посмотри вокруг. Мы все рискуем.
Он хватает меня за руки. Его ладони сильно сжимают мою плоть.
— Делай все, что тебе нужно для выживания, Зои. Ты — лучшее, что есть в моей жизни. Не испорти ее своей смертью.
— Не испорчу.
— Пообещай.
— Обещаю.
Его пальцы освобождают мою кожу. Он погружает ладонь в мои волосы, другой обхватывает мое лицо. И на этот раз, находясь внутри меня, он рычит, пока не опустошается, а я не наполняюсь.
В наступившей затем тишине я прижимаюсь к нему в призрачной надежде, что наши тела сплавятся в одно и мы будем связаны навечно.
— Не уходи туда, куда я не смогу пойти за тобой, — шепчу я. — Пожалуйста.
Я не буду спать. Не буду. Но сон все же хватает меня и уносит далеко от него. Я просыпаюсь в теплой постели, но рядом со мной холодное как камень место, оставленное Ником. Мороз расползается, пока мое сердце не оказывается схваченным его кристаллической лапой. Ник ушел, я это чувствую.
Я не могу его ненавидеть за то, что он покинул меня. Не могу, потому что все, на что я способна, — это любить его.
— Что это?
Я смотрю на конверт в протянутой руке Моррис. Она взмахивает им в мою сторону, как будто я должна знать, что с ним делать.
— Это письмо.
— Это счет? За коммунальные услуги, которых, по сути, не было в последнее время.
Она сует конверт мне в руки.
— Это от твоего возлюбленного.
— От Ника?
— Да, если ты только не прячешь еще одного.
Я забираю у нее конверт, держа большим и указательным пальцами.
— Он ушел.
— Почему ты не ушла с ним?
— Я пыталась.
— И он сказал «нет»?
И я выкладываю ей весь наш альковный разговор, глядя, как Моррис все быстрее мотает головой, пока не начинаю бояться, как бы она не слетела у нее с плеч.
— Черт возьми, девочка, ты готова следовать за ним, не правда ли?
Негнущимися от гнева пальцами я заталкиваю письмо в карман.
— Черта с два! Он меня бросил.
— Ты готова ехать за ним, — говорит она.
— Да пошел он!
— Сейчас в тебе говорит злость.
Моя злость еще много чего говорит, когда я возвращаюсь в свою комнату и надежно отгораживаюсь от сочувствующего мира. По большей части она бушует и клокочет, напоминая о том, что Ник мерзавец, что он бросил меня и не дал возможности поехать с ним. Он сам все это начал. Он первым пошел навстречу. Он заставил меня полюбить себя.
Боже, как же я его люблю!
Мы все время шли к этому с того самого дня, когда я в первый раз переступила порог его кабинета. Тогда моя голова была полна тревог, связанных с этой чертовой вазой. Я горько смеюсь, ведь именно с вазы все началось: конец света и моя любовь к Нику. Одним непрерывным движением она разрушила, создала и потом уничтожила.
Я падаю на колени, прячу лицо в ладонях и рыдаю.
Сейчас
Дельфы не разрушены до состояния руин. Вот сувенирная лавка, открытки давно исчезли: их унес порывистый ветер или, может, они истлели, превратившись в разноцветную массу, смытую потом очищающим дождем. Стенд для них до сих пор стоит возле лавки, ржавый, но готовый принять новую партию. С силой толкнув, можно заставить его неохотно, со скрипом прокрутиться. Ветер гонит ветки и листья по улицам города, мимо магазинов, названия которых ничего мне не говорят, хотя я могу догадываться, что в них продавалось. В одном окне я вижу длинный пекарский ухват, который стоит у стены. В другой витрине с потолка свисают крючья для мяса, коричневые от застаревшей крови.
Эсмеральда подбирает корм везде, где только можно найти, и находит она его в изобилии. Но я лишена такой роскоши. Встречающиеся растения по большей части мне неизвестны, а я должна заботиться не только о себе.
Я должна прятаться.
Мне нужно есть.
Моему ребенку нужно есть.
Тут нечего обсуждать.
— Видишь это?
Я говорю об узком здании с синей дверью посередине.
— Я иду туда, и ты пойдешь со мной.
Моя спутница не отвечает и продолжает жевать что-то, обнаруженное ею под ногами.
— Нет, нет, тебе придется, — продолжаю я. — На всякий случай.
Небольшой дождь соплей обрызгивает меня, когда Эсмеральда фыркает, подняв голову, но все же она следует за мной, хотя и на почтительном расстоянии.
Под ногами жесткая корка асфальта. Старая привычка заставляет меня остановиться у края тротуара и посмотреть налево и направо. Теперь нет транспорта, но я все равно стараюсь избежать других неприятностей. И что у меня в распоряжении, если они вправду появятся? Бежать назад, в лес, или идти вперед, чтобы спрятаться в здании? Выбор не богат.
Гравий откалывается от асфальта, когда я долблю носком ботинка застывший гудрон.
Думай, Зои. Думай.
Беременность подстегивает мое серое вещество, заставляя мысли двигаться и оформляться быстрее. В условиях дикой природы я уязвима и беззащитна. Единственное мое оружие — скрытность. Поэтому я перехожу дорогу, присваиваю себе пекарский ухват и беру в мясной лавке нож с блестящей острой кромкой. Теперь у меня на душе спокойнее, ведь я снова вооружена.
