— Бетси, ну зачем ты так?
Ей было уже восемь, а вела она себя не лучше, чем капризная трехлетка. Я старалась объяснить Бетси, что правильно, а что нет, что хорошо, а что плохо. Но каждый раз, когда мне уже казалось, что дело идет на лад, каждый раз, когда у нее появлялись проблески понимания, они выбивали из нее все. А я не могла помешать забирать ее, не могла помешать рвать и перекраивать ее душу. И боялась, что ей никогда не стать нормальной.
— Ненавижу их! — кричала Бетси, вырываясь от меня. — И тебя ненавижу!
Злобно сверкая глазами, она плюнула мне на свитер. Когда она скверно вела себя, это она хотела доказать свою силу. Хотела показать миру, что какие бы мерзкие штуки он ни выкидывал, она может сделать кое-что и похуже.
Глаза у нее вдруг проказливо сверкнули.
— Хочу на пикник! — завопила Бетси.
Она разлеглась на усыпанной листьями земле и изобразила, будто жует сэндвич. Как раз на этом самом месте и был наш последний пикник. Сто лет назад. Нас уже давно ничем не баловали. С тех пор как наш дом получил награду и его не закрыли, как другие детские дома, воспитатели вздохнули с облегчением и больше себя не утруждали.
Я считала дни до своего освобождения: мне семнадцать, значит, скоро я смогу выбраться отсюда и устроиться на работу; если придется — буду жить на улице, хотя трудно было поверить, что вне Роклифф-Холла возможна какая-то жизнь. Казалось, у нас нет иного выбора, кроме как бесследно испариться. Я уже решила, что заберу Бетси с собой.
Приходили новые дети и тут же исчезали, как тень, как шепот, — и никакого следа, только вещи в шкафу. Мало-помалу до меня дошло: пропадают те, о ком совершенно некому беспокоиться.
По выходным одних ребят водили на прогулку мамы или бабушки-дедушки, другие на неделю уезжали в приемные семьи, а кое-кому даже разрешалось вернуться домой. Этих ребят редко забирали по ночам, они не страдали от рук людей в капюшонах, не знали, каково это, когда тебя хлещут по голой спине или вторгаются в твое тело. Наверное, я давно подметила это, только не отдавала себе отчета. Поэтому, наверное, столько лет прождала на подоконнике, когда из-за поворота выплывет папина машина, — чтобы доказать: есть на воле кто-то, кто хватится меня, если я загадочным образом пропаду, я неудачный выбор, я все-таки кому-то нужна.
Себе я внушала, что жду папу, потому что люблю его, а он любит меня. Но верила в это лишь отчасти. За все годы я видела его считанные разы. Как правило, он был пьян. Однажды даже свалился со стула в кафе и его увезла «скорая помощь». Я восемь километров пешком шла до Роклиффа, а ведь могла бы пройти эти восемь километров и в другую сторону.
Бетси ойкнула, вытаращилась на церковь и описалась. Я взяла ее на руки и понесла, пыхтя от тяжести, Бетси была довольно рослой для своих лет. На животе у меня расплылось мокрое пятно.
— Мы туда не пойдем, — сказала я ей.
Мы все люто ненавидели походы в церковь, ненавидели длиннющие проповеди, которые мистер Либи считал своим долгом лично читать нам, после того как мы споем гимны. Ни викария, ни капеллана не было, только мистер Либи и еще один деревенский.
— Нечистые помыслы недолго остаются помыслами, — сказал как-то директор. — Помните: тела ваши были рождены грязными и только милостью Божьей очистятся. К телесной чистоте ведет чистота помыслов.
А в другой раз он поведал нам историю про мальчика, который кричал: «Волк! Волк!» — а никакого волка не было.
— Лгать и доносить на ближнего своего — большой грех, — наставлял он. Лицо у мистера Либи было красное, точь-в-точь как у папы, когда он того и гляди отключится. — И вам все равно никто не поверит, — вновь и вновь твердил директор, стараясь вдолбить нам покрепче в голову, что доносить очень плохо и что нам вырвут языки, если мы посмеем хоть одним словечком выдать наши греховные помыслы.
Мне сказали, что папа умер. Однажды утром подошел мистер Либи — вместе с Патрисией, как будто она переметнулась в другой лагерь, — и сообщил мне о папиной смерти. Вообще-то это произошло три недели назад, да они все забывали мне сказать. Я ждала, когда подступят слезы, а мистер Либи и Патрисия объяснили, что денег никаких не осталось, папины вещи забрали, с банковскими счетами разобрались, а дом продали. Его развод с Патрисией еще не оформлен, сказали мне. И она любезно согласилась обо всем позаботиться, так что мне нечего волноваться.
Слез не было. Я медленно побрела в спальню. Бетси сидела у меня на кровати и стригла себе волосы. Сыпались, как перышки, светлые завитки, а она смотрела и хихикала. Царапина на лбу, где она зацепила себя ножницами, сочилась кровью.
— Тебе грустно? — спросила она.
— У меня умер папа.
— Теперь ты как я! — обрадовалась Бетси.
Я кивнула и нагнулась к ней, чтобы она и мне отхватила волосы, но Бетси бросила ножницы и обняла меня.
— Я за тобой пригляжу, — важно сказала она, а я рухнула на постель и рыдала до изнеможения.
Я плакала не потому, что хотела к папе, а потому, что теперь никто меня не хватится. Теперь никто не помешает им приходить за мной ночью.
— Выкладывай, — требует он.
От него пахнет сигаретами и мятой. С тех пор как мы вернулись, он искурил целый кисет виргинского табака и сгрыз две пачки мятных леденцов. Как будто это может заглушить табачную вонь в комнате.
Я расхаживаю взад-вперед по неровному полу, мечусь, словно львица в клетке. Эдам ни на шаг не отступает от двери, только тянется к маленькому столику стряхнуть пепел в щербатую кофейную чашку.
— Пока не расскажешь, не уйдешь.
— Я буду кричать, — предупреждаю я. Сильвия услышит.
В комнате жарко. Под выгнутыми половицами булькают трубы центрального отопления.
— Как угодно. Все равно не выпущу, пока не узнаю, откуда тебе известно имя мисс Элдридж. — Эдаму тоже жарко, он закатывает рукава белой рубашки и плечом подпирает дверь. — Если понадобится, могу и до конца семестра тут простоять.
Я чертыхаюсь про себя, но своей тревоги стараюсь не показывать. Еще решит, будто может распутать мое прошлое, чтобы заштопать свое.
— Ладно, — соглашаюсь я, состряпав в уме кое-какую историю. Главное — начать говорить, а там само покатится и, надо верить, сложится во что-нибудь правдоподобное. За последние двадцать лет я поднаторела по части выуживания более-менее правдивого факта из кучи лжи. Повтори одну и ту же сказку много раз — и она станет былью. — Ладно, я тебе скажу.
Эдам с облегчением отклеивается от двери, усаживается в облаке дыма на кровать и выжидающе смотрит на меня.
«Дело было так, — звучит только у меня в голове. — Родная тетя одной моей давнишней знакомой работала в детском доме Роклиффа. Это и была мисс Элдридж. Я встретила ее на благотворительном вечере и…»
— Эдам, я…
Во рту сухо как в пустыне. Я опускаюсь на стул с мятой комковатой подушкой на сиденье. Вытаскиваю ее из-под себя и прижимаю к груди. «Одно время я работала с бывшей воспитанницей детского дома. Она как-то упомянула имя Патрисии Элдридж. Вот и все. Никаких зловещих тайн».
Я отчаянно стискиваю подушку, хватаю открытым ртом воздух и не могу произнести ни слова. Эти пронзительно-синие глаза вымывают из меня ложь, как дождь — соль из земли. Я будто загипнотизирована, правда рвется наружу. Я вижу его сестру. Слышу, как через годы она зовет меня. Я — связующее звено между ними. Если я расскажу еще одну небылицу, эти двое потеряют друг друга навсегда.
— Когда мне было восемь, мой отец сдал меня в детский дом. Я прожила здесь десять лет.
В душе — ураган, разрушительный, очищающий и почти заглушающий слова, что звучат следом:
— Я знала твою сестру. Это я заботилась о Бетси. Практически была ей матерью.
Эдам молчит двадцать минут. Курит одну сигарету за другой и стряхивает пепел на пол. Я буквально вижу, как из его души капля за каплей сочится весь накопленный гнев и отчаяние.
Я крепче обнимаю подушку, мою защитницу.
— Кроме тебя никто не знает, Эдам.
Он отрывает глаза от чашки-пепельницы, которую держит в коленях. Не представляя, что говорить, откашливается.
Теперь дело не только в Эдаме и его сестре. Дело в том, что я хочу быть самой собой. Не желаю больше лгать о своем прошлом, не желаю изворачиваться. Хочу слышать, как мое сердце бьется в моей собственной груди.
— Мне придется уехать из Роклиффа, — вырывается у меня, когда я осознаю возможные последствия. — Теперь ты знаешь, и я не могу остаться.
Что я наделала? Господи, что я наделала!
— Дальше ты заявишь, что тебе придется меня убить? — Эдам на удивление легкомыслен. — Не дури, Фрэнки. Никуда ты не поедешь. — Он встает, сбрасывая чашку с пеплом на пол, и открывает буфет, тоже забитый книгами. Между томами приютилась бутылка дорогого на вид шотландского виски и несколько стопок. — Для экстренных случаев. Как сегодня.
