Я еще очень хорошо запомнил похороны Фиделя. Они состоялись, кажется, через день после его смерти, если я ничего не перепутал. Я к тому времени все еще был в холодном бреду своих кошмаров и плохо воспринимал действительность. Но весь ритуал похорон отлично сохранился в моей памяти. Я всегда почему-то думал, что у Фиделя очень большая семья. Никогда не спрашивал его об этом, но так нафантазировал себе. Представлял его в домашней обстановке, в окружении детишек и полной, черноокой жены, многочисленной и шумной родни, соседей и знакомых, а рядом непременно старенькая, но строгая мама, и отец, этакий аксакал, и все – одна большая дружная команда.
Оказалось, все было не так. У Фиделя и вправду имелись жена и сын. Жена, очень худенькая, изможденная женщина, тусклая от подкосившего ее горя, вовсе даже не красивая и в радостные дни. И сын, совсем взрослый, как мне рассказали, давным-давно уехал на север Гоа, где будто работал диджеем в одном из ночных клубов, и от него несколько лет не было ни слуху ни духу. К похоронам отца его так и не сумели отыскать. А больше у Фиделя никого и не числилось в родне. Он ведь не местный, а переведен из Лиссабона и потому на острове корней никаких не имел. И похороны его вышли не военные и суровые, а очень мирные и житейские, никто не палил из ружей, не обертывал гроб государственным флагом. Одни молчаливые люди в черных костюмах, наверное начальство и сослуживцы, из которых я многих узнавал в лицо. Жена его хоть и видела меня впервые, но подошла и что-то ласково сказала по-португальски, другого языка она не знала. Ей ответил вместо меня Салазар, он все время стоял рядом со мной – и у могилы, и в доме, откуда выносили гроб, и потом объяснил: она благодарит за участие, ее муж много обо мне рассказывал.
После дня похорон я все же несколько пришел в себя. Уже смог оглядеться по сторонам и как-то ориентироваться в пространстве. Из отеля я более не выходил совсем никуда, только если Салазар заботливо отвозил меня в управление. И все время, которого у меня теперь было в избытке, проводил у моря, по большей части просто лежал в шезлонге и спал. Но это не значит, что я был один. Подле меня постоянно появлялась Наташа, а вместе с ней и адвокат Анохин, очень подвижный, хотя и полный человечек, про таких в народе говорят: «Живчик». Наташа следила, чтобы я ел хотя бы дважды в день, и пересказывала мне подробности дела ее мужа. Она и Анохин большую часть суток проводили в бегах и суете, между следствием и тюрьмой, где навещали Тошку. А я не мог никак заставить себя пойти к нему. И не потому, что Тошка, пусть и случайно, застрелил моего друга, но только мое присутствие вышло бы там ненужным. Наташа, кстати, тоже ни разу не позвала меня на свидания с мужем, как мне показалось, из-за двусмысленности ситуации. Как мог я убиваться на похоронах Фиделя и одновременно заставить себя сочувствовать ее Антону? Но дело заключалось для меня не в этом. К Антону я не шел совсем по иной причине. Об этом тоже будет по порядку.
Наташа вообще странно относилась теперь ко мне. Ни в чем не винила, упаси бог, но вроде не могла уразуметь, почему в данных обстоятельствах я более переживал по поводу инспектора, которого знал всего несколько недель, а вовсе не из-за Тошки, которого знал всю жизнь. Короче, она непонятно на меня смотрела. Но я верил, что из-за всего произошедшего мы с ней стали намного ближе друг другу.
Анохин, когда возникал рядом со мной, а это чаще случалось в свободные его часы по вечерам, сто раз пережевывал мне заново подоплеку ливадинского дела. Я слушал вполуха, я многое знал лучше него. Теперь, наверное, вообще я один и знал. Не все, что мы обсуждали меж собой с Фиделем, я сообщил посторонним. Ни к чему было кого-то просвещать, а тем более Наташу, какую роль я лично сыграл в произошедшем. Так что все остались в уверенности, будто трагедией дирижировал Фидель. Но мне проще выйдет передать вам суть, следуя за адвокатом Анохиным, чем в моем собственном изложении. А официальная версия выглядела так.
Около полугода назад Ника Пряничников и его компаньон Талдыкин заключили джентльменское соглашение с Тошкой Ливадиным. И касалось оно денежного займа. Предприятие, которое затеяли совместно Ника и Юрасик, требовало колоссальных вложений, но сулило и огромную перспективу. Только при условии, если не упустить благоприятный момент и вовремя демпинговать рынок. Однако средств им не хватало. Были взяты все возможные кредиты, Ника и вправду заложил в банке свою огромную двухъярусную квартиру. Но все равно в деньгах оказался недостаток, и срочно нужно было обернуться. К кому мог еще пойти Никита, как не к ближайшему другу Ливадину? Он и пошел. Тошка, тогда при свободных деньгах и с отличной банковской репутацией, немедленно согласился помочь. Только ему не очень понравился Юрасик, он не вполне ему доверял. Потому компаньоны прибегли к следующей формальности, по требованию самого Ливадина. Как он объяснял, чтобы не столько обезопасить собственные вложения, сколько оградить Нику от возможной нечестности Талдыкина, к которому Тошка относился с опаской. И была составлена бумага и заверена у нотариуса официально, и согласно ее букве Ливадин получал во временный залог пятьдесят процентов акций их фирмы. До той поры, пока не покроется долг. Деньги должны были окупиться и возвратиться уже к концу года, новый бизнес у компаньонов продвигался успешно, и у Антона не имелось причин для волнения.
Но было одно обстоятельство. Анохин об этом подозревал, хотя даже ему Тошка отказался признаться, отрицая, что ничего подобного не происходило. Вроде бы Ливадин страшно и молча ревновал Наташу то ли к Юрасику, то ли к обоим компаньонам вместе. И это толкнуло его на дьявольский план. Уничтожить при удобном случае нежелательных конкурентов. Тем более что имелась и существенная коммерческая выгода, – Анохин особенно подчеркивал эту усугубляющую вину деталь. В случае смерти обоих компаньонов, согласно договору, пятьдесят процентов акций так и оставались на руках у Ливадина. Другой половиной по закону и завещанию владела теперь гражданская жена покойного Юрасика. Но сложно предположить, что домохозяйка, обремененная четырьмя детьми, примет активное участие в незнакомом и опасном бизнесе. Таким образом, Тошка получал действительный контроль над хорошо раскрученной и очень перспективной промышленной фирмой (единственно, по правилу чести, ему пришлось бы уплачивать долю из прибыли жене Талдыкина и его детям). И получал почти задаром. Потому что в любом случае ничего не терял. Проценты по займу он имел регулярно, а тут еще солидное дело, созданное чужими руками.
Здесь сыграли свою роль и роковые показания, что я дал Фиделю относительно ночи убийства Ники. Именно я рассказал о том, что Тошка и Вика не спали в те часы и разгуливали по отелю, а где конкретно – известно только с их слов. Доказать, правда, здесь ничего на сто процентов было нельзя. Только в предположении следствие считало, что, погубив Нику ударом острого предмета в висок, позже Ливадин коварно заманил и утопил нечаянную свидетельницу Вику. Но в случае с Викторией Чумаченко вообще речь не шла далее версий, здесь было совсем темно. Олесю никто не поминал, видимо, легче списать выходило на самоубийство. И вообще, судя по всему, как сообщил тот же Анохин, все это полицию занимало мало. А вот взятие с поличным во время двойного убийства, преднамеренность которого очень сложно станет опровергнуть, это и есть самое серьезное.
– Понимаете, Алексей, – каждый раз начинал свою волынку Анохин, – я бы, пожалуй, смог добиться выдачи под юрисдикцию нашей страны. Но!..
Тут он всякий раз трагически замолкал и сокрушенно качал лысоватой головой. Меня это бесило. Я чувствовал, будто он желает непременно сложить с себя воображаемую долю ответственности за собственную беспомощность, и мне это казалось слишком (как бы лучше сказать?) неуместно эгоистичным с его стороны.
– Но! – всегда повторял он после паузы. – Вы понимаете, убийство полицейского и к тому же из старших чинов с рук никому не сойдет. Да еще сопротивление при задержании. Это отказываются классифицировать, как несчастный случай. А от медицинского освидетельствования Антон Сергеевич решительно отказывается, чем никак не облегчает мою задачу. – Тут Анохин тоскливо вздыхал.
– Но что-то вы можете сделать? – всегда в этом месте со слезами восклицала Наташа.
– Кончено, милая, конечно, могу, – отзывался Анохин. – Иначе зачем я здесь?
А Салазар, когда приходил ко мне с визитом и угощением в виде дешевой бутылки все той же опостылевшей мадеры, изъяснялся куда проще:
– Дадут двадцать лет, а если адвокатишка постарается, то сбросят до пятнадцати. Освободят за примерное поведение через десять. И пусть радуется, что не схлопотал пожизненное. Хотя, по правде говоря, Луиш, тюрьмы у нас не подарочек.
– У нас тоже, – в ответ сознавался я, – у вас хотя бы тепло.
