– Вполне разумно.
– Хотелось бы так думать. А теперь залезай в свой пижонский «Лексус» и катись отсюда. Кое-кому еще надо поработать за сверхурочные. Кстати, никогда бы не подумал, что ты пересядешь на «Лексус». Насколько помнится, в последнее время у тебя был «Мустанг», как у Стива Макуина.
– «Мустанг» в мастерской, – соврал я. – Этот на замену.
– На замену? «Лексус» с нью-йоркскими номерами? Ты лучше не давай мне повода проверить эти номера. Не найдешь комнату в Рейнджли, поспишь в машине. Места хватит. Езжай, да поосторожнее.
Я поехал в Рейнджли и нашел номер в «Рейнджли инн». Главный корпус, вестибюль которого украшали головы оленей и чучело медведя, еще не открылся, и мне дали комнату в домике на второй линии. Поблизости стояли две машины, в одной из которых на пассажирском сиденье лежала карта местности, а на приборной доске красовалась наклейка с рекламой телестанции Бангора и самодельным знаком с надписью «Не снимать с места!». Я принял душ и сменил рубашку на футболку, которую купил на автозаправке. Запах из мотеля Проктора сохранился, но уже не реальный, а только воображаемый. Больше беспокоило ощущение тревоги и дискомфорта, возникшее у меня в комнате, соседней с той, где застрелился Проктор. Чувство было такое, словно я вошел туда в конце какого-то спора и услышал эхо последних слов, напитанных злобой и ядом. Не их ли слышал перед смертью Гарольд Проктор?
Перекусить я отправился в паб «Сeржант». Выбирать не приходилось, поскольку из всех заведений открыто было только это. Из пяти телевизоров по четырем шли разные спортивные программы, а по пятому, самому дальнему – местные новости. Звук на спортивных каналах приглушили, и несколько мужчин молча смотрели новости. Главной темой была смерть Проктора, как в силу особенностей сопутствовавших ей обстоятельств, так и благодаря тому, что день выдался небогатым на события. Обычно самоубийства не удостаиваются такого внимания, и, кроме того, местное телевидение старается оберегать чувства родных и близких покойника, но некоторые детали смерти Проктора явно выходили за привычные рамки: человек забаррикадировался в пустом номере заброшенного отеля и, судя по всему, покончил с собой. В репортаже ничего не говорилось о том, что перед самоубийством он стрелял по кому-то, кто находился вне комнаты.
Усаживаясь за стол в стороне от бара, я услышал негромкие реплики, и пара человек повернулись в мою сторону. Одним из них был Станден, таксидермист. Я попросил у официантки бургер и бокал вина. Вино прибыло быстро, и за ним почти сразу же подтянулся Станден. Я тихонько чертыхнулся, потому что совершенно забыл о данном ему обещании. Его внимание к Проктору и информация, которой он поделился со мной, заслуживали того, чтобы я зашел к нему лично и рассказал, что там произошло.
Теперь все присутствующие в баре смотрели на меня. Станден виновато улыбнулся и быстро посмотрел на них через плечо, как бы говоря: ну вы же знаете, каково оно в таких вот городишках. Сидевшие за стойкой, надо отдать им должное, пытались уравновесить любопытство смущением, но первое явно перевешивало.
– Извините за беспокойство, мистер Паркер, но мы так поняли, что это вы нашли Гарольда.
Я кивком указал ему на стул напротив. Он сел.
– Не извиняйтесь, мистер Станден. Мне бы следовало отплатить вам любезностью и навестить вас, но день выдался долгий, и я забыл об этом. Прошу прощения.
Глаза у него были красные. Станден прилично выпил, но мне показалось, что он еще и плакал.
– Понимаю. Для нас всех это стало шоком. Я даже не смог открыть бар. Поэтому и пришел сюда. Думал, кто-нибудь что-то знает, а тут вы…
– Многого сказать не могу, – предупредил я, и он сразу уловил подтекст.
– Вы только расскажите, что можете, и достаточно. То, что о нем здесь говорят, правда?
– А что здесь о нем говорят? И кто?
Станден пожал плечами.
– По телевизору. Полиция никаких официальных заявлений не делала. У нас здесь только пограничный патруль. Говорят, что Гарольд покончил с собой.
– Похоже, что так.
Будь у Стандена кепка, он уже мял бы ее смущенно.
– Тут у нас парень из патрульных… Бен… – Он кивнул в сторону полного мужчины в камуфляжной рубашке с ремнем, увешанным ключами, ножами, телефонами и фонариками, сползшим почти на бедра, – говорит, что, мол, подозрительное какое-то самоубийство, а что в нем такого подозрительного, не говорит.
Ну вот, опять это слово. Подозрительный. Джоэл Тобиас был подозрительный. Теперь вот смерть Гарольда Проктора подозрительная.
Между тем Бен и еще двое из компании у стойки подтянулись поближе, рассчитывая, наверное, узнать какие-нибудь подробности. Я прикинул варианты и пришел к выводу, что если буду молчать, ничего не выиграю. Рано или поздно все выйдет наружу; либо сегодня, когда сюда после смены пропустить стаканчик заглянет какой-нибудь патрульный, либо завтра, когда город задействует собственные информационные ресурсы. И еще одно. Мне были известны некоторые обстоятельства смерти Гарольда Проктора, о которых не знали они, но и они знали о его жизни что-то такое, о чем не знал я. Станден уже снабдил меня полезными сведениями. И его приятели могли добавить что-то еще.
– Перед смертью Проктор расстрелял все патроны. Последний оставил для себя.
На языке у всех вертелся должно быть один и тот же вопрос, но первым задал его Станден:
– В кого он стрелял?
– В кого-то снаружи. – Я не стал упоминать о следах от пуль на стене.
– Думаете, за ним кто-то гнался?
– Если бы за ним кто-то гнался, он вряд ли успел бы забаррикадироваться в комнате.
– Бедняга Гарольд спятил, – сказал Бен. – После возвращения из Ирака его было не узнать.
Все согласно закивали. Будь их воля, они бы высекли этот вердикт на его могильном камне: «Гарольд Проктор. Спятил».
– Ну вот, – сказал я, – теперь вы знаете столько же, сколько и я.
Они потянулись к стойке. Остался только Станден. Похоже, необычные обстоятельства смерти Проктора по-настоящему расстроили только его одного.
– Вы в порядке? – спросил я.
– Не совсем. В последнее время мы с Гарольдом уже не были так близки, как когда-то, но я все равно оставался его другом. Как подумаю, что он там… такой…
Станден замялся, не находя нужного слова.
– Напуганный?
– Да, напуганный. И одинокий. Такая смерть… здесь что-то не так.
Официантка принесла мне бургер, и я попросил принести еще бокал вина, хотя и к первому едва прикоснулся, показав на стакан Стандена.
– «Бушмиллз», – сказал он. – Без воды. Спасибо.
Я подождал, пока официантка принесет выпивку и удалится. Станден сделал глоток. Я взялся за еду.
– А еще, наверное, чувствую себя виноватым. Понимаете? Может быть, если бы я оставался с ним на связи, вытаскивал из этой его раковины, расспрашивал о проблемах, ничего такого не случилось бы.
Я мог бы ему соврать. Мог бы сказать, что смерть Проктора не имеет к нему никакого отношения, что судьба выбрала Проктору другую дорогу, ту, что в итоге и привела его к жуткой смерти в забаррикадированной комнате. Мог бы, но не стал. Ложь была бы унизительна для сидящего передо мной человека, благородного и порядочного.
– Так это или нет, сказать не могу. Но Гарольд сам ввязался во что-то странное, непонятное, так что вашей вины в этом нет. Вероятно, это его и убило.
– Странное? – переспросил Станден. – Что вы имеете в виду?
– Вам приходилось видеть, что к нему приезжали на грузовике? На фуре? Возможно, из Канады.
– Откуда же мне знать. Одно дело, если бы они шли из Портленда или Огасты, но если через Коберн-Гор, то к Гарольду они попадали раньше, чем в Лэнгдон.
– Может быть, их видел кто-то еще?
– Могу поспрашивать.
– У меня нет на это времени, мистер Станден. Послушайте, я – не полиция, и вы не обязаны предоставлять мне какую-либо информацию, но помните, что я говорил вам сегодня?
Станден кивнул.
– Насчет парня, который покончил с собой.
– Верно. Теперь и Гарольда Проктора нет. Похоже, еще одно самоубийство.
Я мог бы для убедительности упомянуть Крамера из Квебека и Бретта Харлана с женой, но тогда это стало бы предметом обсуждения всей компании, и в итоге дошло бы до копов. По ряду причин я этого не хотел. Мне лишь недавно удалось вернуть лицензию, и хотя возвращение сопровождалось туманными намеками на то, что аннулировать ее снова никто не собирается, я не хотел, чтобы у полиции появился повод предъявить претензии. В любом случае это не понравилось бы Уолшу, который, в общем, мне нравился, но, попади мы оба за решетку, оказаться с ним в одной камере я бы не хотел.
Но самое главное, во мне проснулся старый знакомый голод. Я хотел выяснить, что происходит, раскопать глубинные связи между смертью Гарольда Проктора, Дэмиена Пэтчета и других. Я знал теперь, что только называюсь частным сыщиком, что рутинные дела о мошеннических страховках, неверных супругах и вороватых служащих лишь позволяют мне оплачивать счета, но больше ничего не дают. Я понял, что мое желание работать в полиции и короткая бесславная карьера в полицейском управлении Нью-Йорка были не только стремлением как-то отыграться за отца. Прежде чем покончить с собой, он убил двоих, и этот его поступок чернил память о нем и бросал тень на меня. Я оказался плохим копом – не коррумпированным, не жестоким, не некомпетентным, но все равно плохим, потому что мне недоставало дисциплины и терпения и, может быть, честолюбия, что является обязательным для такой работы. Получение лицензии частного детектива представлялось мне приемлемым компромиссом, способом достичь некоей неясной цели в рамках законности. Я знал, что никогда больше не буду копом, но инстинкты остались при мне – целеустремленность, преданность делу, то, что отличает человека работающего не только ради выгоды, не ради абстрактного чувства товарищества или перспективы выйти в отставку через двадцать лет и открыть бар в Бока-Ратоне.
