— Ничего-ничего. — Она старалась успокоить Брада. — Все хорошо. Тише, тише, мой золотой.
Брад почувствовал на ноге укус. Он хотел смахнуть насекомое, но руки стали совсем тяжелыми и никак не поднимались. Отчаянное напряжение мышц постепенно спадало. Давление на грудь уменьшилось. В голове разливался приятный чистый свет. Искусственный полет.
— Ну, так лучше? — спросила медсестра. — Ты уже идешь на поправку, голубь.
Брад улыбнулся, хмыкнул и слегка кивнул. Он попытался что-то сказать, но вместо этого рассмеялся и потер резиновой на ощупь ладонью лицо.
Женщина потрепала его по плечу и ушла. Брад услышал ритмичный писк. Он повернул голову и посмотрел на экран, на тонкую пульсирующую линию, и понял, что является частью этой линии. Наверное, это и есть то, что папа называл душой. Отец давал ему столько наставлений, рассказывал, что для души вредно, а что полезно. И вон она в телевизоре. Телевизор хоть и поменьше, но все равно точно такой же, как тот, со звериками.
Брад перестал дышать и подождал, пока изменится вид линии. И он изменился, правда совсем чуть-чуть. Брад окончательно поверил, что это — его душа. Тогда он глубоко вздохнул, но тут же вздрогнул от боли и зажмурился. Пришлось подождать, пока острые лезвия уйдут из внутренностей. Брад старался прогнать боль и шептал:
— Уйди! Уйди, уйди!
А потом:
— Счастье! Привет, привет!
И боль ушла умчалась прочь, как игрушечная гоночная машинка, бибикая гудком. За рулем сидел клоун в пластмассовой шляпе, которая вдруг упала. Лицо стало желтоватым, черты стерлись, машинка мчалась по кругу.
* * *
— Состояние стабильное, но в реанимации пока подержим.
Хирург сел рядом с Джимом и свесил руки между колен. Рядом стоял мальчик. Врач сдержанно улыбнулся, но ребенок не ответил на улыбку.
— Как он? — спросил Щен.
— Все хорошо. — Хирург спокойно кивнул — Пока хорошо. Будем надеяться на лучшее.
Щен мрачно улыбнулся, поискал глазами Джой, но ее нигде не было видно.
— Это ваш сын? — спросил Джима хирург, надеясь найти какой-нибудь более приятный предмет для разговора.
Джим взглянул на мальчика и сразу вспомнил об Андрене, об их несбывшемся будущем.
— Нет, — ответил он.
— А-а. — Хирург выпрямил спину и помассировал ноющие колени. Все суставы ужасно болели, как будто он проспал лет двести. Хирург посмотрел на Джима. — Исход операции предсказать было невозможно. Очень уж она сложная. На сердце. — Врач помолчал, вспоминая, как стоял в замешательстве перед огромным полем сложной, филигранной работы, к тому же практически бесполезной. И вот в тот момент его сознание отключилось. Хирург посмотрел в пол. — Чуть не потеряли парня. — Он всматривался в лицо Джима, словно надеясь отыскать в нем разгадку произошедшего.
У дальней стены на диване сидел убийца. Он рассеянно перелистывал журнал, иногда останавливаясь, чтобы повнимательнее рассмотреть фотографии и диаграммы. Время от времени убийца поднимал голову и смотрел на сына. Щен слушал хирурга. Убийца всегда хотел быть хирургом.
«Правда-правда», — убеждал он себя.
Он бы спасал человеческие жизни, а сынишка и жена спокойно ждали бы дома. Жена. Она бросила его, вырвала любовь из его чрева, как сгнивший ненужный орган, и швырнула в мусорный бак. А убийце так хотелось быть хирургом. А еще хотелось семью и дом. Убийца был в ярости. В нем что-то зудело. Он видел расчлененные тела на газетных фотографиях. Очень вдохновляющее зрелище. Такие отвратительные и такие совершенные, невероятно привлекательные. К этим людям вернулось то, что отняли у убийцы.
— Так что даже сейчас ситуация очень непростая. — Хирург встал и поджал губы, показывая, как мало от него зависит. — Могут быть осложнения. Инфекция. Я хочу, чтобы вы это понимали.
Из дальнего угла вышла Джой и заглянула хирургу в лицо. Она хотела потрогать его губы, но сдержалась.
Врач нервно улыбнулся.
В голове у Джой раздавалось шумное карканье. Испуганная душа отчаянно рвалась наружу, стремилась освободиться от тела.
Щен отошел в сторону и сел в первом ряду амфитеатра. Он вынул из кармана зуб убийцы, развернул и, крепко сжав в кулаке, загадал желание.
Джой никак не могла оторвать взгляд от лица хирурга. Добрый человек, худощавый, видно, что следит за собой. И такой симпатичный. Сколько возможностей! Девушка смотрела на его губы и ждала, что он заговорит. Тогда можно будет поцеловать его. Если, конечно, она что-нибудь при этом почувствует.
— Я сообщу, если его состояние изменится. — Хирург сказал это для Джима. Девчонка продолжала таращиться, и врачу стало неловко. — Договорились? — спросил он, не придумав ничего лучше.
* * *
Щен спал на диване, положив голову убийце на колени. За стойкой регистратуры медсестра занималась своими делами. Убийца с удовольствием придумывал, как заставить ее сознаться во всех смертных грехах.
— Видите ли, в чем дело, — сказал Джиму Квейгмайер, — мы с вами играем по одним и тем же правилам.
— Мне плевать, — отрезал Джим. Он встал и начал мерить шагами приемный покой. Слишком много шагов. Слишком большое помещение. Квейгмайер вздохнул, тоже встал и последовал за адвокатом.
— Нет, вам не плевать, — сказал Квейгмайер. — Конечно, вы умный, расчетливый человек. Для вас главное — сохранить лицо. Но признайтесь, ведь вас всегда завораживала тонкая грань между добром и злом. В конце концов, ваша работа сводится именно к этому. Всю философию, всю логику можно выбросить. В окно. Силлогизмы. Дедукция. Глупости. В самом раннем детстве мы учимся различать хорошее и плохое, а потом всю оставшуюся жизнь пытаемся объяснить себе, как же мы их различаем. Говорим сложно и напыщенно. А все ведь сводится к хорошему и плохому. Все остальные формулировки — сколь бы гладкими и витиеватыми они ни были — всего лишь софистика. Дурман для недоразвитых мозгов. Попытка создать принципы, которых в природе не существует. Людишки тужатся, высасывают эти принципы из пальца, а ничего, кроме абстрактных рассуждений, не выходит.
Джим сел и сложил руки на груди. Ему было не до Квейгмайера. Желтозубый тут же плюхнулся в соседнее кресло.
— Вот возьмем, к примеру, вашу профессию. Деньги — да, это несомненный плюс. А вот правды тут не сыскать. Хорошее и плохое, плохое и хорошее. Понимаете, к чему я клоню? Выберите любой предмет для обсуждения. Вопрос в том, с какой точки зрения вы хотите на него взглянуть. В нашем мире можно убедительно доказать все что угодно.
Джим взялся за подлокотники, пальцы нащупали в обивке глубокую дыру, из которой лез клочьями мохнатый войлок.
— Да вы и сами не лучше. В голове смешалось хорошее и плохое. Я могу назвать вам имя убийцы вашей жены, дать его адрес, а вам плевать. И ведь он плохой, если судить по вашей шкале ценностей, плохой без всяких оговорок. Он размазал вашу жену по асфальту. Никаких полутонов.
— Прекратите! — прорычал Джим.
— Почему бы вам не заняться тем, что и положено делать в таких случаях? У вас что, совсем нет гордости?
— Отстаньте от меня. — Джим вскочил на ноги и кинулся к лифту. Стена. Близко. Странно близко. Что же дальше? Непонятно.
Квейгмайер не отставал.
— А я все равно вам все расскажу, уж больно вы мне нравитесь. — Он потрепал адвоката по плечу, но тот отпрянул, влетел в лифт, вдавил кнопку первого этажа и уставился в пол.
— Его зовут Уилфред Пейн. Улица Пайнкрест, дом номер триста сорок девять.
Двери лифта закрылись. Квейгмайер прижал губы к щелочке и прокричал:
— Посмотрите в карманах! Там то, что вам нужно!
* * *
— Вам помочь, пастор? — Медсестра взволнованно выглянула из-за стойки.
— Ничего-ничего, я просто пришел укрепить страждущего, — ответил Квейгмайер.
В руках у него был букет полевых цветов. Он взял их на пятом этаже. В чьей-то палате. Из вазы. Она стояла на тумбочке. Теперь Квейгмайер стоял перед дверьми реанимации и застенчиво улыбался медсестре.
— Сюда не пускают. Вы, наверное, ошиблись этажом.
— Нет, здесь лежит мой брат. Это ведь реанимация? Он совсем недавно к вам поступил. Боже праведный! — Квейгмайер осторожно промокнул платочком уголок глаза. — Простите меня. Не часто, наверное, увидишь, как плачет священник. Просто… — Он склонил голову и громко всхлипнул, цветы повисли головками вниз. — Мы так любим друг друга и… ох, простите… Я знаю, надо набраться мужества и… уповать на Господа.
Квейгмайер громко высморкался, искоса поглядывая на медсестру. Получилось. Щеки женщины покраснели от сочувствия. Она смотрела только на белый пасторский воротничок. Квейгмайер специально носил его в кармане на такой вот случай.
— Это тот молодой человек с огнестрельным ранением, пастор?
— Да-да, это он. Ужасно, не правда ли? Он мой брат. Я говорил с капелланом больницы, и он разрешил мне навестить брата. Тут особенный случай. — Он горестно покачал головой. — А как бы мне хотелось, чтобы в нем не было ничего особенного.
