Прежде чем начать, Конни попросила принести чашку кофе для Анны и стакан с каким-то настоем из трав для себя. Стакан стоял перед Конни, переливаясь янтарным блеском в лучах яркого солнца. Она подняла стакан в серебряном подстаканнике, но не отпила ни капли:
— Все началось с дневника.
— Какого дневника?
— Так ты о нем ничего не знаешь?
— Кажется, я вообще ничего не знаю о жизни собственной матери. Она ухитрилась все держать в тайне от меня. Просто взяла и вычеркнула дочь из своей жизни.
Конни Граф только понимающе улыбнулась в ответ.
— Что ж, теперь ты вполне можешь понять и мои чувства и чувства Кемпбелла — мы все оказались выброшены из жизни Кейт. Твоя мать родилась в деревенском доме на берегу озера Гарда, что на востоке от Милана, в Италии. Думаю, ты там бывала.
— Мать как-то возила меня туда несколько лет назад. Все превратилось в развалины, но очень живописное местечко.
— Я думаю, что дом разрушился, потому что она не имела ни малейшей привязанности к месту своего рождения. Слишком мрачные воспоминания остались в душе Кейт. Но природа там действительно великолепна. Озеро Гарда — известный курорт. Еще в прошлом году местный строитель уговорил твою мать продать ему развалины, чтобы восстановить их и пустить в дело. И пока велись подготовительные работы, один из рабочих нашел старую тетрадь, спрятанную под черепицей. Новый хозяин отослал ее Кейт. Это был дневник военного времени, он принадлежал женщине по имени Кандида Киприани.
Анна подняла голову от неожиданности:
— Но ведь это имя матери Кейт.
— Да. Кейт была уверена, что дневник велся в 1943–1945 годы. В последние годы жизни Кандиды.
— Уверена? — как эхо повторила Анна.
— Сама я его ни разу не видела. Это все, что я знаю. Кейт пришла в большое возбуждение, после того как прочитала его. Ты знаешь, она не относится к числу восторженных женщин, но в таком состоянии подъема я никогда не видела ее. Кейт все время повторяла, что это открытие позволило ей по-новому взглянуть на свое происхождение. С этого момента она начала меняться прямо на глазах. Всю жизнь Кейт старалась не вспоминать свою семью, свое прошлое, и вдруг ее как будто заворожили. И хотя подобное увлечение явно мешало работе, оно не выходило вначале за рамки обыкновенного хобби. Но вдруг Кейт совсем потеряла чувство реальности.
— Что вы имеете в виду?
— Кейт уже не контролировала это увлечение, а увлечение стало контролировать ее. Изменилась вся манера поведения. А сам поиск превратился в некий идефикс. Казалось, Кейт уже не может думать ни о чем другом. Начались заграничные поездки: три раза — в Лондон, дважды — в Тель-Авив, и все на довольно длительные сроки. Она потеряла представление о времени, ее работу делали ее заместители. Она пропускала одну важную конференцию за другой. Я понимала всю важность задуманного Кейт расследования и предоставила ей свободу, слишком много свободы. Судя по всему, это была моя ошибка.
— Джоргенсен сказал, что вы даже собирались уволить мою мать.
— Кейт обещала мне оставить свои поиски до весны. Но я, Анна, предупредила ее, что если этому конца не будет, то мне останется только порвать контракт с ней.
— А вам казалось, что рано или поздно все должно повториться вновь?
— Да.
Настой в стакане достаточно остыл, и Конни поднесла его к губам. Анна терпеливо ждала продолжения разговора. Никаких лишних звуков в кабинет не проникало. Единственным украшением его служила огромная черно-белая фотография долины вокруг Вейла, сделанная в 1960 году, когда все еще только начиналось.
— Мать разыскивала какого-то человека, Конни. Она что, узнала о его существовании из дневника?
Конни поставила стакан на место.
— Да, наверное. Ведь я и понятия не имела о каком-то человеке, кто он и откуда. Она, скорее всего, прочла о нем в дневнике. Это все, что мне известно.
Анна внезапно занервничала.
— Но почему мать ничего не сказала мне? Я ведь профессионально занимаюсь расследованиями. И моя помощь, мое участие ей бы не помешали. Конни, это все так не похоже на мою мать. Я никак не могла ожидать от нее такой скрытности, таинственности и одержимости. Будто это не она вовсе.
— Словно мы стали свидетелями патологических изменений.
От этих слов Анна почувствовала холод во всем теле:
— Что вы имеете в виду?
— Пока я рассказывала только то, что услышала от твоей матери. Но теперь выскажу и свое мнение.
Конни положила руки на письменный стол — никаких украшений, ногти короткие, без лака.
— Все в твоей матери переменилось — выражение глаз, мимика, жесты. На моих глазах она становилась совершенно другим человеком. Когда я начала замечать происходящие перемены, скорбь охватила мою душу, потому что с подобным я уже встречалась в моей жизни. Это происходило раньше с близким мне человеком, моей любимой старшей сестрой.
— Это же случилось и с моей матерью?
— Нет. Не совсем, но нечто похожее. Симптомы мне показались очень схожими: тот же уход в себя, словно погружение в глубокие непроницаемые воды омута, и сопутствующие этому скрытность, беспокойство, одержимость. Тот же взгляд, Анна, и такое же отсутствие чувства реальности. Достучаться до человека становится почти невозможным. Все у нас в семье знали название этой болезни до того, как доктор поставил окончательный диагноз: шизофрения.
— Нет! — резко возразила Анна. — Моя мать не была сумасшедшей.
— Тогда спроси у Кемпбелла, что он думает по этому поводу.
— Уже знаю, но верить все равно отказываюсь.
Конни молча посмотрела на свою собеседницу и выдержала паузу. Ее усталое мужественное лицо не выражало ничего. Затем она встала, всем видом показывая, что встреча закончена:
— Ты умная женщина, Анна, поэтому вполне можешь во всем разобраться сама. Если я чем-то смогу помочь тебе, то, пожалуйста, дай мне знать.
Конни проводила Анну до двери.
Выходя. Анна вдруг заговорила:
— Поймите, здесь что-то есть. Я еще не имела возможности заглянуть в бумаги, касающиеся поисков моей матери, но наверняка в какой-нибудь записной книжке, досье или папке должно быть разумное объяснение всему. Не знаете, где моя мать могла хранить важные документы?
— Нет. Прости, но я уже сказала, что Кейт была слишком скрытной.
— А дневник, о котором вы говорили, где он может быть?
— Не знаю.
— В квартире, его нет, хотя так хочется взглянуть на него.
— Думаю, что это не удастся никому, — заключила Конни с подчеркнутой вежливостью. — По-моему, его просто никогда и не было.
Вернувшись в Потато-Патч, Анна, захватив ключи от машины матери, которые она нашла на полу в спальне, спустилась в гараж. Воздух был сырым и холодным, и сияюще-голубой корпус «сааба» был покрыт легкими капельками влаги. Но машина выглядела вполне прилично и, кажется, способна была вынести не одну суровую зиму. Анна поиграла пластмассовой коробочкой — дистанционным управлением, — чтобы открыть дверь. Наконец после нескольких попыток дверь поддалась, и Анна забралась в автомобиль. Внутри салон показался уютным, в нем сохранился еще запах кожи и новизны.
Анна открыла бардачок, но в нем были только документы на машину, да на заднем сиденье лежал зонтик. Кейт владела автомобилем четыре месяца, но на спидометре набежало меньше двух тысяч миль. Пролистывая бумаги, Анна заметила, что машина даже не успела пройти первое техническое обслуживание. Видно, таинственное расследование завладело Кейт полностью.
Неужели Кемпбелл и Конни правы? Неужели мать действительно была больной?
Нет, что-что, а чувства реальности мать никогда не теряла, и разум ее всегда был нормальным и здоровым. Анна не верила никаким предположениям. Кейт овладели не бредовые фантазии, а боль: в ней будто пробудилось что-то, и скорее всего был прав Филипп Уэстуорд, когда говорил о чувстве долга.
Теперь только бы узнать, что вызвало такую боль, что это за истина, познать которую так стремилась Кейт.
«Сааб» тронулся с места, и Анна почувствовала, как мягко работает мотор. Она направилась в Денвер, чтобы распорядиться насчет новой мебели в квартире матери.
Первый бокал вина она выпила залпом, чтобы преодолеть нервную дрожь в теле. Анна думала, что у нее сразу же закружится голова. Но этого не произошло. Тогда она выпила второй бокал и стала разглядывать янтарные отблески в гранях хрусталя, чтобы не смотреть на Филиппа Уэстуорда. В пиджаке и галстуке он был до боли красив.
Анна никак не ожидала от себя нервной дрожи. Это было какое-то потрясение, с которым она никак не могла справиться. Началось все с того момента, когда Анна оказалась в уютном салоне «мерседеса» Филиппа, а ее ноги в чулках коснулись мягкой черной кожи сиденья. Она почувствовала себя почему-то неловко. Язык будто прилип к нёбу, и она не могла начать даже самую простую беседу. Всю дорогу от Вейла в горы Анна сердилась на себя за скованность, но ничего не могла с собой поделать. Оставалась слабая надежда, что Филипп воспримет все это как проявление холодности и сдержанности.
