– Я здоров, – ответил я.
Входя в кабинет, я заметил, как Уэстон поспешно спрятал руки под стол. Теперь я не мог видеть их.
– Болят? – спросил я.
– Что?
– Руки болят?
Он недоуменно уставился на меня. Во всяком случае, попытался, но ничего не вышло. Я кивнул, и Уэстон положил руки на столешницу. Два пальца на левой кисти были перевязаны.
– Порезались?
– Да. Совсем неуклюжий стал. Шинковал луковицу.., помогал на кухне… Царапина. Но все равно неприятно. И неловко. При моем стаже я просто обязан уметь пользоваться ножом.
– Повязку сами накладывали?
– Да. Порез-то пустячный.
Я устроился в кресле напротив и закурил, чувствуя кожей пытливый взгляд Уэстона. Затянулся, выдул струю дыма в потолок. Уэстон оставался невозмутимым, и это усложняло мою задачу. Впрочем, он действовал сообразно обстоятельствам. Вероятно, на его месте я поступил бы так же.
– У вас ко мне какое-то дело? – осведомился Уэстон.
– Да.
Мы немного посидели, разглядывая друг дружку. Наконец Уэстон отодвинул микроскоп и выключил диктофон.
– Это как-то связано с диагнозом Карен Рэнделл? – спросил он. – Я слышал, вы интересовались.
– Да, – ответил я.
– Вы успокоитесь, если образцы посмотрит еще кто-нибудь? Скажем, Сандерсон?
– Сейчас это не имеет большого значения, – ответил я. – Во всяком случае, с точки зрения закона.
– Наверное, вы правы, – согласился Уэстон.
Снова воцарилось молчание. Мы долго разглядывали друг друга. Я никак не мог придумать, с чего начать разговор. Но безмолвие было невыносимо.
– Стул вытерли, – сказал я. – Вы знали об этом?
Уэстон на миг свел брови, и я испугался, что он прикинется дурачком. Но нет. Мой старый друг кивнул.
– Да. Она обещала вытереть его.
– И дверную ручку тоже.
– Да. И дверную ручку.
– Когда вы пришли к ней?
Уэстон вздохнул:
– Было уже поздно. Я засиделся в лаборатории и возвращался домой. По дороге решил проведать Анджелу. Я делал это довольно часто. Заезжал на несколько минут, чтобы посмотреть, как она там.
– Вы лечили ее от наркомании?
– То есть поставлял ли я ей зелье?
– То есть лечили вы ее или нет?
– Нет. Я знал, что не справлюсь. Конечно, я подумывал об этом, но в конце концов решил, что только испорчу дело. Я уговаривал Анджелу полечиться, но… – Он пожал плечами.
– Итак, вы навещали ее, когда была возможность.
– В самые трудные времена. Это все, что я мог сделать.
– А что было в четверг вечером?
– Когда я пришел, он уже был там. Я слышал возню и крики, поэтому открыл дверь. И увидел, как он гоняется за Анджелой с бритвой в руке. Она отбивалась длинным ножом для резки хлеба. Джонс хотел убрать Анджелу, потому что она была свидетелем. Он все время повторял вполголоса: «Ты свидетель, крошка». Я точно не помню, что произошло потом. Я любил Анджелу. Он что-то сказал мне и полез на меня с бритвой. У него был ужасный вид, потому что Анджела уже успела порезать его. Во всяком случае, одежду.
– И вы схватили стул.
– Нет, я отступил. Тогда он снова бросился на Анджелу, повернувшись ко мне спиной. В этот миг я и схватил стул.
Я указал на его руку:
– А порезы?
– Не помню. Наверное, он меня достал. Когда я вернулся домой, то увидел маленькую прореху на рукаве пальто. Но не помню, как она появилась.
– После удара стулом…
– Он рухнул. Потерял сознание.
– И что вы сделали?
– Анджела испугалась за меня, велела уходить и обещала обо всем позаботиться. Она очень боялась, что я окажусь замешанным. И я…
– И вы ушли, – закончил я за него.
– Да, – ответил Уэстон, глядя на свои руки.
– Роман был мертв?
– Я толком не понял. Он упал возле окна. Наверное, Анджела просто вытолкала его, а потом стерла отпечатки. Но точно не знаю.
Я смотрел на его морщинистое лицо, белые седые волосы и вспоминал, как он учил меня, как немилосердно гонял на занятиях, как нахваливал. Как я уважал его. Как по четвергам он водил стажеров в бар возле больницы, угощал выпивкой и увлекательной беседой, как в свой день рождения непременно приносил в больницу большущий торт и оделял всех, кто работал на нашем этаже. Я вспоминал его шутки, радости и горести, пережитые вместе, вопросы и ответы, долгие часы в анатомичке, открытия и сомнения…
– Ну вот, собственно, и все, – с грустной улыбкой сказал Уэстон.
Я закурил новую сигарету. При этом я сложил ладони лодочкой и низко склонил голову, хотя воздух в комнате был совершенно неподвижен. Духота стояла, как в оранжерее, где растут особенно нежные цветы.
Уэстон не стал ни о чем спрашивать. В этом не было нужды.
– Вы могли бы заявить, что защищались, – сказал я.
– Да, – медленно и очень тихо ответил он. – Мог бы.
***
Осеннее солнышко озаряло голые ветви деревьев на Массачусетс-авеню. Когда я спускался по ступеням крыльца, мимо проехала карета «Скорой помощи». Я успел заметить, что на носилках лежит человек, и санитар прижимает к его лицу кислородную маску. Черт, я не разглядел, даже не понял, мужчина это или женщина.
Несколько прохожих остановились и посмотрели вслед машине. На их лицах читалась тревога, смешанная с любопытством и состраданием. Постояв несколько секунд в глубоком раздумье, люди шли дальше своей дорогой.
Наверняка они гадали, кого привезли в отделение неотложной помощи, чем болен этот человек, выйдет ли из больницы на своих двоих. Разумеется, они не знали ответов на эти вопросы. Зато я знал.
На крыше «Скорой помощи» мерцал маячок, но сирена молчала. Машина ехала медленно, почти лениво. Значит, состояние пациента, которого она везла, не вызывало опасений.
Или он уже мертв.
На какое-то мгновение меня охватило странное любопытство. Я почувствовал себя едва ли не обязанным тотчас отправиться в приемный покой и выяснить, кого туда привезли и каковы виды на будущее этого человека.
Но я не пошел туда. Я сел в машину и поехал домой; мне очень хотелось изгнать из памяти эту картину – медленно ползущую по улице карету «Скорой помощи». Ведь таких машин миллионы. И пациентов тоже миллионы. И больниц на свете черт-те сколько.
В конце концов образ потускнел и исчез. И мне сразу стало легче.
