Это был не манекен!
– Я не знала, – хрипло выдавливаю я, но это неправильно. – Это был младенец, – говорю я, – и я подумала… – Но я ничего не думала: впала в панику и убежала, и как я теперь могу объяснить то, что едва могу вспомнить. – У меня в голове все перепуталось, – пытаюсь объяснить я. – Я ошиблась.
Как будто это извинение, как будто это что-то может извинить!
– Я не жалею, – говорит паренек. – Мне кажется, что я должен был бы жалеть, а я не жалею.
А я сожалею. Обо всем.
– Тебе не о чем жалеть, – уверяю я Бреннана. – Он заслуживал смерти.
Но столько других ее не заслуживали. Бессмысленное замечание. Здесь нет объяснений, нет причин. Есть только то, что есть. Системы столкнулись, взаимоуничтожились, оставив меня, невезучую одиночку. Миры рушатся, а я – свидетель происходящего.
– Спасибо тебе, – говорю я. Не испытываю никакой благодарности, но, возможно, именно это надо услышать Бреннану – а ведь он тоже остался один. – Спасибо, что спас мне жизнь.
Мою бесполезную, пустую жизнь – но хотя бы этот мальчишка теперь не один.
Мы проходим по мосту, поднырнув под шлагбаум электронной оплаты проезда, и взламываем старинное здание заставы, чтобы там переночевать. Я знаю, что ко мне придут кошмары, и потому не засыпаю. И время от времени расталкиваю Бреннана, потому что, кажется, так положено при сотрясениях. Его это скорее раздражает, чем радует, и я принимаю это за добрый знак.
Разбудив Бреннана в четвертый раз, я тихо крадусь на улицу и приваливаюсь к стене у двери. Моя одежда отяжелела от засохшей крови, и этот груз придавливает меня к земле.
– Мне тебя не хватает, – шепчу я.
Наши дети родились бы с голубыми глазами. А что потом?.. Они могли стать зелеными, или карими – или, удивив нас, остались бы голубыми. Какие бы у них были волосы: черные, темно-каштановые, русые… А может, того чудесного темно-рыжего цвета, который я видела у твоей матери на тех фотографиях, где ты совсем маленький? Теперь уже не узнать. Брось жребий, роди ребенка. Надейся, что наследственность будет хорошей. Что, если… Кто знает. В этом трусливом новом мире вопросы превращаются к декларации. Наши дети никогда не родятся. Но эта потеря – пустяк, несравнимый с потерей тебя.
Дверь рядом со мной скрипит. Поднимаю взгляд и ощущаю, как у меня щиплет глаза, как сдавливает грудь. Чувствую, как меня трясет. Физиология знания.
Бреннан садится рядом и молча приваливается ко мне. Я чувствую, что он тоже дрожит.
Ночь проходит. Следующие два дня лишены событий и мучительно медленны. Я пристально наблюдаю за Бреннаном и пытаюсь на ходу опознать птиц по голосам. Что угодно, лишь бы напрямую не думать о муже, потому что стоит мне это сделать, и я ощущаю, что вот-вот сорвусь. Однако с неба ко мне несется крик канадской казарки в его исполнении, а когда какое-то неясное движение впереди разъясняется щебетом стайки гаичек, я вижу только, как муж просыпает зерна, наполняя на дворе кормушку для птиц. В снах я постоянно иду куда-то, одна. Когда я бодрствую, рядом со мной паренек, а запустение вокруг нас больше не кажется удивительным, даже когда мы выходим на улицы, которые мне знакомы. Я не вынимаю линзу из кармана. Не хочу видеть, что стало с моим домом.
До моего дома остается около четырех километров, когда солнце заходит. Все тело одеревенело. Все болит. Руке лучше не стало. Бреннан разбивает окно в небольшом доме и помогает мне зайти. Переступая через порог, я шепчу извинения. Пусть владельцы дома мне не знакомы и мертвы, но они были моими соседями.
Из-за болей и близости к дому я не могу спать. Ложусь на ковер и пялюсь в тот пятнистый сероватый туман, в который моя близорукость превратила потолок. Бреннан всю ночь храпит. Я думала, что после супермаркета его кошмары вернутся, но он вроде бы в порядке. Настолько в порядке, насколько можно в данных обстоятельствах. Ему получше, чем мне, – а может, просто так кажется, потому что я слышу только свои собственные мысли и вижу только свои сны. Я держу на руках наше голубоглазое дитя, оберегая его от беснующейся толпы, а потом невидимое лезвие впивается в меня со спины и протыкает нас обоих.
Утром я еле встаю, и только через час невероятно медленной ходьбы мои мышцы немного разогреваются. Теперь мы почти на месте. Проходим мимо моего любимого кафе и антикварного магазинчика, который работал по совершенно непредсказуемому расписанию, зависевшему исключительно от настроения владельца. Пожилая соседка рассказала мне, что этот странный магазинчик как-то изумил ее, открывшись в Рождество. Она нашла там фарфоровый чайный сервиз – точно такой, какой когда-то был у ее матери и пропал при пожаре.
– За пять долларов, – сообщила она мне, дымя сигаретой. – Это было рождественское чудо.
Мать не разрешала ей пользоваться тем сервизом, и теперь, по ее словам, обладание им сделало ее почти невыносимо счастливой. Я спросила ее, пользуется ли она им каждый день, чтобы наверстать упущенное, и она посмотрела на меня, словно на дьявола.
– Я им не пользуюсь, – возмущенно сказала она.
Я щурюсь, на ходу заглядывая в витрины. Там выставлены запыленные старые поваренные книги и винтажная кухонная утварь: блендер, стойка для кухонных ножей с узором из ромашек и одной-единственной лопаточкой, синий чугунный сотейник…
Через полчаса мы выходим на мою улицу. Ветер гонит по асфальту мусор. Я останавливаюсь. Бреннан делает еще несколько шагов, не заметив этого.
– Майя? – окликает он меня, поворачиваясь.
Мне виден слева наш почтовый ящик – до него осталось еще четыре дома.
Он здесь, действительно здесь. Но сам дом мне не виден. Его заслоняет чудовищное строение в тюдоровском стиле[11]. Как раз в этом доме и не пользуются тем чайным сервизом – и уже никогда не будут пользоваться.
Пока мы идем по моему кварталу, я чувствую, как натягиваются нервы, сопротивляясь каждому шагу. Мы минуем тюдоровский особняк – и появляется мой дом за небольшим покатым газоном. Бледно-желтый сайдинг, густые кусты по обе стороны от входной двери. Водосточный желоб, который разболтался еще перед моим отъездом, теперь бесстыдно обвисает с крыши. Трава отросла, пожелтела и усыпана белым клевером.
– Это он? – спрашивает паренек.
Я с дрожью поднимаюсь по каменным ступенькам. Смотрю на окна гостиной, но там темно, так что за стеклом ничего не видно. Рядом с дорожкой лежит упакованная в пленку газета. Трава выросла вокруг нее, словно это камень. Перешагиваю через газету. На ходу прислушиваюсь, но внутри ничего не слышно. Только мое дыхание, мои шаги, кровь, стучащая у меня в висках. Бреннан у меня за спиной, осенний ветер дергает длинную траву. Может, издалека доносится перезвон музыкальной подвески-ветерка.
На дверной ручке блестит солнце. Секунду я стою неподвижно, набираясь мужества, чтобы взяться за металлический кругляш. Он холодный, как я себе и представляла, – но к тому же дверь заперта. Во мне вспыхивает гнев: после всего этого они хотят заставить меня вламываться в собственный дом!
Но «они» больше не существуют.
Я отступаю на шаг. Что-то не так. Что-то определенное. Я присматриваюсь – и вижу: коврика у двери нет. Фамилия мужа и моя, шутливо соединенные, исчезли.
Это не мой дом.
Я не могу дышать – только пытаюсь втянуть в себя воздух.
– Майя, что случилось? – спрашивает парнишка.
Я закрываю глаза, сгибаюсь и упираюсь ладонями в колени.
«Это мой дом.
Это мой дом».
Я снова поднимаю голову. Мне знакома эта облупившаяся краска на оконной раме. Мне знакомы полосатые занавески, едва различимые за окном гостиной. Это мой дом. Коврика нет, но это мелочь. Юридический момент. Они не хотели, чтобы его фамилия появилась в кадре.
Если бы только эти «они» существовали!
Я отмахиваюсь от встревоженных окликов Бреннана и жду, чтобы мое дыхание выровнялось. Я не собираюсь ломать собственную входную дверь, так что захожу за дом. Мой неудавшийся огород чахнет рядом с заросшей клумбой – и вот он, перекинутый через скамейку дверной коврик. Развернутый шланг протянут между ним и краном в боковой стене дома. Он его чистил.
Сетчатая дверь, ведущая на заднее крыльцо, не заперта. Я вхожу, минуя небольшую бетонную статуэтку медитирующей лягушки: один доллар, из антикварного магазинчика. Я слышу, что паренек идет за мной. Ароматическая свеча от комаров стоит в центре стола со стеклянной столешницей. И… я ошарашена: рядом со свечой стоит банка консервированного тунца. Я беру ее в руки. Она наполнена пеплом и несколькими сигаретными окурками со следами помады.
Здесь моя мать.
Я не хочу ее видеть. Я не хочу видеть никого, кроме него.
«В доме не будет встречи. Только горе. Повернись. Уйди».
Мне надо знать.
«Ты уже знаешь».
Мне надо знать.
Я проверяю заднюю дверь. Она тоже заперта, но в ней есть окошки: девять больших прямоугольников. Обхожу Бреннана и беру медитирующую лягушку. Она небольшая и прекрасно ложится в ладонь. А еще она тяжелая. Я разбиваю лягушкой стеклянную вставку рядом с замком. Разлетевшееся стекло колет мне пальцы. Я просовываю руку и отпираю дверь.
