Козетта и Марк вышли из дома в половине четвертого — вместе. Вряд ли они меня видели. Я наблюдала за ними с балкона гостиной, где в конечном итоге устроилась со стаканом воды. Солнце казалось близким и каким-то мутным, сверкало, словно драгоценный камень сквозь серую вуаль. Козетта надела просторное платье без рукавов из полупрозрачной светлой ткани. На Марке были джинсы, но с пиджаком и галстуком. Они сели в машину, Марк, как обычно, за руль. Наверное, внутри было настоящее пекло, потому что Козетта несколько раз открывала и закрывала пассажирскую дверь, прежде чем машина тронулась с места. Потом я узнала, что они ездили в регистрационное бюро, договаривались о дате бракосочетания. Марк был так слаб и неуверен в себе, что даже не мог сдержать смелое и благородное обещание отказаться от брака, чтобы никто не подумал, что он женится из-за денег.
Немного погодя я вышла в сад за домом, жаркий, пыльный, пропитанный запахом эвкалипта, и посмотрела на окно спальни Белл. Оно было открыто — обе фрамуги подняты до самого конца. Я хотела окликнуть ее, но потом передумала. Сама пошла наверх. Теперь мне в голову пришла мысль, что единственный способ смягчить сердце Козетты — заставить Белл объяснить, что это не моя вина и я не имею отношения к заговору. Наверное, я была пьяна, если рассчитывала, что Белл согласится. Я окликнула ее из-за двери и услышала какие-то звуки, словно Белл лежала на кровати, а потом спустила ноги на пол, однако она не ответила и дверь не открыла. Я пошла вниз. Интересно, сколько раз в тот день я поднималась и спускалась по ступенькам «Дома с лестницей»? Сколько раз выходила в сад и возвращалась в гостиную? Когда я волнуюсь, то не могу сидеть без движения: ерзаю, сажусь, встаю, расхаживаю по комнате, выглядываю из окон.
На балконе гостиной с решеткой Ланира, куда выходил новый жилец из красно-белой части переделанной комнаты, я остановилась и посмотрела вниз, сквозь поблекшие от жары листья платана и ракитника, сикомора и ивы, на пыльную дорогу, на крыши машин, отражавшие яркое солнце, на пожелтевшую траву, пробивавшуюся из трещин на тротуаре. Жара толстой, мягкой тканью окутывала мои руки.
Помните тот эпизод из Ветхого Завета, когда для Иисуса Навина остановилось солнце? Солнце остановилось над Гаваоном, а луна — над долиной. Я не видела солнца, расплавленный источник жары — оно словно растворилось в белом облаке собственного зноя, — но время остановилось, как оно останавливается, когда хочешь его поторопить. Я вернулась в дом, где было ни прохладнее, ни жарче, чем на улице, зачем-то спустилась по лестнице и прошла в сад, который казался мне серым, как плесень. Там я села за каменный стол, где когда-то — те дни казались далекими и ушедшими навсегда — сидела с Козеттой и Тетушкой, и Козетта, словно Мариана,[58] жалобно спрашивала, почему никто не приходит.
Сидя там, я кое-что поняла. Поняла, что потеря Козетты будет худшей из возможных потерь, с которой не сравнится ни расставание с Белл, ни смерть моей бедной матери, ни разрыв с любовником или подругой. Я даже не могу подобрать этому определение. Квинтэссенция одиночества. Я любила только Козетту, какие бы глупости ни говорила о Белл, именно Козетта олицетворяла для меня дом; она была моим домом, моей избранной матерью.
Я не могла ее потерять. Должен существовать какой-то способ ей все объяснить, заставить ее понять. Но меня охватила паника, примитивный страх, тесно связанный с инстинктом самосохранения. Как будто без Козетты я не смогу сохранить себя, остаться собой. Как будто она моя настоящая мать, и я не могу ее потерять, потому что мать всегда можно найти, позвать, вернуть, несмотря на оскорбления, предательство, обиды и пренебрежение. Матери всегда прощают. Мой ужас объяснялся тем, что Козетта — хоть я и выбрала, любила ее больше, чем мать, — все же не была мне родной матерью, и между нами не существовало кровной связи, как у родителей с детьми. Камень гелиотроп, передаваемый в семье Дугласа, не перешел ко мне от нее.
Понимаете, я впадала в истерику. Возвращалась в дом, снова шла в сад, поднималась по лестнице в гостиную и выходила на балкон, а Марк с Козеттой все не возвращались, Белл не спускалась, Эльза не приходила с работы. Я оставалась на балконе, несмотря на жару, и — не знаю, что стало тому причиной, — пот ручейками стекал по моей коже, словно я только что вышла из ванной.
Подъехало такси. Машина остановилась у дома, и из нее вышел Луис Льянос. На нем были белые брюки в обтяжку и свободная белая рубашка из очень тонкой прозрачной ткани с вышивкой, и выглядел он очень стильно. Настоящий тореадор — для полной картины не хватало только черной шляпы. Расплатившись с таксистом, он поднял голову и помахал мне рукой, небрежно и беззаботно. Конечно, я понимала, что Луис ничего не знает, даже не подозревает, что близится конец света.
Я впустила его в дом.
Два дня назад в девять часов утра умер мой отец. Я выполнила обязательные формальности: зарегистрировала смерть, позвонила в похоронное бюро, встретилась с поверенным отца. И необязательные тоже — утешила вдову, которая теперь хотела бы считаться его вдовой, и позвонила Белл.
Я с трудом представляю, какие слова сочувствия можно услышать от Белл. Что она скажет? Этого я никогда не узнаю, потому что мне уже некого терять, и случая для соболезнования больше не представится. Вчера днем на мое сообщение о смерти отца она отреагировала так:
— Хорошо, что он не мучился. — Потом прибавила: — Когда ты возвращаешься?
Когда-то я бы очень обрадовалась, услышав от нее такой вопрос, теперь же испытала легкое отвращение. Как это ни странно, мне не очень хотелось домой: тут тихо, далеко от всего, что я знаю, безмятежная жизнь среди стариков, чья кровь давно успокоилась, страсти угасли. Предстоят похороны, и на них буду присутствовать я, вдова и, наверное, несколько соседей отца.
Первые похороны, к которым я как-то причастна, после тех, четырнадцатилетней давности, на которые я не пошла. Мне сказали, что мое присутствие было бы оскорблением. Белл, конечно, тоже не было, но по другим причинам. Убийцы приходят на похороны жертв только тогда, когда их преступление еще не раскрыто, а в случае с Белл раскрывать было нечего. Удивительно, но брат и невестка Марка, из-за которых все началось, появились на похоронах, чтобы продемонстрировать свои чувства к нему — любовь, уважение, — а скорее всего, просто ради приличия. Пришли также Пердита с Луисом, оба в поношенных, но эффектных черных костюмах, словно участники кастинга на танец смерти. Я ничего этого не видела, потому что меня там не было. Думаю, мне рассказала Эльза, хотя она явно не могла быть среди присутствовавших на похоронах. Луиса Льяноса последний раз я видела в тот невыносимо жаркий, пыльный день, когда он приехал на такси и спросил, как здоровье Козетты.
Я восприняла его расспросы — наверное, несправедливо — как желание выяснить, что случилось вчера вечером. Узнать всю подноготную. Злясь на весь мир, кипя от возмущения — кроме того, от выпитого вина меня стало подташнивать, — я пыталась заставить его признаться, что ему на самом деле нужно.
— Почему ты думаешь, что с ней что-то не в порядке?
— Разве счастливые люди, приятно проводящие время, ни с того ни с сего выбегают из ресторана? Ты же знаешь, Элизабет, что так не бывает.
Меня спасла дурнота.
— Извини, пожалуйста, Луис, — пробормотала я. — Минутку.
Выбегая из комнаты, я видела, как он кивает и улыбается, слышала его сочувственный голос:
— Да, тебя сейчас вырвет.
Меня вырвало. Я едва успела добежать до ванной. Потом, мучимая нестерпимой жаждой, я бросила Луиса — мне уже было наплевать — и пошла в кухню, где принялась пить воду, стакан за стаканом. Луис последовал за мной, остановился в дверях и стал наблюдать за мной.
— Где Козетта? — спросил он.
— Понятия не имею, — ответила я. Смысла во враждебности или в каких-либо объяснениях уже не было. — Пойдем в сад. Может, теперь там немного прохладнее.
— Почему ты пьешь, Элизабет?
Он хотел спросить: почему ты напилась? Луис всегда задавал вопросы — и, вне всякого сомнения, продолжает задавать. Так всегда ведут себя люди, не очень хорошо владеющие языком, на котором им приходится разговаривать. Я сама так поступаю, пытаясь общаться на французском или итальянском. Луису не под силу настоящий разговор на английском. Поэтому он задает вопросы и, следует отдать ему должное, внимательно слушает ответы. Если кто-то готов ему отвечать. Я не была готова, по крайней мере в тот день, и лишь нетерпеливо пожала плечами. И не готова заварить для него чай или открыть бутылку вина, разделить которую с ним все равно была не в состоянии. Ему пришлось довольствоваться апельсиновым соком из кувшина. Мы вынесли в сад поднос с кувшином и двумя стаканами.
Таким образом, Луис Льянос оказался еще одним свидетелем смерти, которая вскоре должна была случиться.
