Ваня улыбнулся, уголки губ разъехались к оттопыренным ушам, и разбитый нос снова кольнула игла боли. Но... Это уже было не так страшно. Это пустяк. Он только что совершил маленькое чудо: превратил ТЬМУ в обыкновенную темноту. То есть убрал страх, ведь что такое ТЬМА? Это темнота плюс страх. Все очень просто.
Все очень просто, и мир тоже, в сущности, весьма прост – как яблоко, лежащее на ладони. Конечно, все можно усложнить до черт знает какой степени – начать выискивать семечки и перегородки между ними, противно застревающие в зубах, отдирать кожуру, надкусывать и смотреть, как белая мякоть становится коричневой...
А на самом деле мир – это яблоко на ладони, и простота заключается в его цельности.
Он вытянул руки перед собой и стал осторожно спускаться. Нет, он, конечно, немножко сжульничал – приоткрыл один глаз, чтобы увидеть, куда ставит ногу, но ведь этого никто не заметил, верно? Маленько жульничать можно – иначе никогда не выиграешь. А он должен был выиграть.
Первые три ступеньки он прошел, подглядывая – открывая и тут же закрывая глаза, словно боялся, что его хитрость кто-нибудь заметит. Но потом тело привыкло к однообразным движениям, и он больше не открывал глаза, ведь совсем не обязательно смотреть на свою руку, чтобы погладить живот? Ну, может, кто-то и смотрит, а ему – совсем не обязательно.
Он размеренно спускался по лестнице, не ускоряясь и не замедляясь. И... Он не хотел открывать глаза, зачем надкусывать яблоко? Пусть оно просто лежит на ладони. Этого достаточно.
Вытянутые руки почувствовали холод железа. Точнее, первой его почувствовала правая рука, а левая – немного погодя, когда он подошел чуть ближе. Вторая дверь – он ее видел сверху, когда начинал спуск. Дверь стояла косо, она была приоткрыта.
Ваня подошел к двери вплотную и уперся животом в скобу, бывшую на месте ручки. Прощупал дверной проем и понял... Что он может не пройти. Тогда он взялся за скобу и потянул дверь на себя. Она заскрипела, открываясь. Ваня поднял руку и выставил ее, как щиток, на некотором отдалении от лица – Он опасался задеть за что-нибудь разбитым носом.
Он зашел внутрь подземелья и сразу ощутил холод и сырость, окутавшие плечи, как мокрая простыня. Здесь было тихо... как-то гнетуще тихо, словно потолок медленно опускался... становился все ближе и ближе... ожидая момента, чтобы внезапно наброситься и раздавить мальчика.
Ваня застыл на месте. Первым его желанием было открыть глаза и оглядеться. И с опаской посмотреть на потолок, вдруг он действительно опускается – медленно и бесшумно?
Но... что-то его останавливало. Он знал, что глаза открывать нельзя. Во-первых, потому, что в этом не было никакого смысла, в подвале все равно темно. А во-вторых – именно потому, что темно.
Ведь тогда можно ненароком увидеть горящие в углу бусины глаз... и услышать тихий скрежет острых зубов... но лучше этого не видеть и не слышать.
Лучше не переходить из темноты во ТЬМУ: можно не вернуться.
Он широко развел руки, словно делал утреннюю гимнастику, и обнаружил, что кончики пальцев коснулись стен. Он медленно свел руки перед собой и обхватил пустоту. Значит, надо было двигаться вперед.
Он пошел вперед, далеко выставляя перед собой ногу, как канатоходец – нащупывая натянутый канат, руки на всякий случай держал перед собой – нос по-прежнему был его самым уязвимым местом. Из него продолжала идти кровь, время от времени Ваня громко фыркал, как собака, которой дуют в морду, и тогда горячие соленые капли с металлическим привкусом срывались с губ и улетали в темноту.
Сердце гулко стучало в груди, как загнанный зверь, но Ваня был только рад: этот стук заглушал все прочие звуки. Или – их не было, этих ДРУГИХ звуков? Наверное, не было, но ему казалось, что он ЧУВСТВУЕТ слабые шорохи и тихое шипение, сжимавшиеся вокруг него в тугое кольцо.
Если бы... Если бы можно было закрыть не только глаза, но и уши... Если бы можно было уснуть и ничего не видеть, кроме божьей коровки, ползущей по лезвию травы... Если бы можно было не идти по этой...
«...дороге, с которой нельзя сворачивать... потому что, кроме него, быть может, больше и НЕКОМУ ее пройти...»
Он пошел дальше.
Под ногой что-то хрустнуло, ему показалось, что этот звук напоминает хруст маленьких косточек, ему даже послышался короткий отрывистый визг, который разрезал тишину, словно бритвой, и тут же затих.
Ваня стоял и боялся убрать ногу, ведь... Если это было ТО, что он подумал, убирать ногу опасно: вдруг ОНА еще живая? Вдруг она только и ждет момента, чтобы вцепиться в него острыми зубами? Тогда... Тогда надо перенести на ногу всю тяжесть тела и окончательно РАЗДАВИТЬ... Но этого он тоже не мог сделать. Нет, это было невозможно.
Ваня почувствовал, что угодил в капкан. Он не мог сдвинуться ни на шаг. Так и стоял, боясь пошевелиться. Через толстую подошву летних разношенных сандалий он ощущал противную мягкую липкость. И, казалось, с каждой секундой подошва становилась все тоньше и тоньше, еще немного, и он почувствует ЭТО босой ступней.
Мальчик всхлипнул. Если бы рядом был папа... Или Сержик...
Папа или Сержик... Но не мама. Нет, мама сейчас не смогла бы ему помочь, наоборот, ее саму пришлось бы долго успокаивать, ведь мама – женщина, а женщины нуждаются в защите...
Эта мысль приободрила его. Если кто-то нуждается в защите... Может быть – в его защите? Значит, он не такой уж и слабый. Значит, он...
Ваня слегка... самую малость, совсем чуть-чуть... надавил на ТО, что лежало под подошвой. Оно было мягким и податливым, и – самое главное – никакого хруста он не услышал! Совсем никакого хруста. Все это ему только показалось.
«Ха-ха, дурачок! Испугался! Испугался какой-то ерунды! Иди вперед, не бойся!»
Он отдернул ногу и подтянул ее к себе, размазывая по полу прилипшую гадость. Ноздри (сквозь горячий соленый запах, который он чувствовал постоянно) уловили запах -плесени и гнили. Очень знакомый запах. Это... Это...
Ну да, конечно! Так пахнет гнилая картошка. Мягкая, студенистая, по бокам, внутри она еще таит упругий хрусткий комок. Именно на картошку он и наступил. Он нагнулся, и запах гнили стал еще сильнее. Картошка!
Ведь они бывали здесь с Сержиком, лазили вместе в этот бункер, и тогда он тоже видел рассыпанную по полу картошку. Тогда у Сержика был с собой фонарик, и они обследовали каждый угол, но ничего страшного не нашли. Правда, это было давно – не этим летом, а тем, другим. Он не мог уловить разницы: прошлым или позапрошлым, поэтому просто подумал: прошедшим. Тем, которое прошло. Когда-то. Разве так уж важно, когда? Важнее, что прошло и больше никогда не вернется.
Ничего из того, что прошло, больше не вернется. Вот это он знал наверняка, и от этой мысли становилось грустно, кто знает, будет ли ему когда-нибудь так же хорошо, как было когда-то?
Он слишком много думал. Но самым удивительным было даже не это, а то, что он ПОЙМАЛ СЕБЯ НА МЫСЛИ, что он слишком много думает.
Это было так необычно. Так странно... Теперь он мог думать о себе СО СТОРОНЫ. Словно кто-то достал большой ржавый ключ и выпустил его на волю, в окружающий мир, такой загадочный и таинственный. Чарующий.
Раньше он осознавал себя только изнутри. Мама, папа, Сержик, – все они были снаружи, и сколько он ни пытался до них достучаться, сколько он ни пытался выйти к ним и встать рядом, все было напрасно, он оставался внутри какой-то прозрачной, но очень прочной оболочки. Его слова и мысли, проходя через эту оболочку, преломлялись, как лучи света преломляются, проходя через стакан с водой. Долгие годы безуспешных попыток. Он слышал и понимал все, что доносилось оттуда, СНАРУЖИ, но не мог пробить оболочку изнутри.
И вдруг – у него получилось!
Никаких сомнений – у него получилось!
Он не только почувствовал это, но и ясно увидел себя со стороны: большой, рыхлый, нелепый мальчишка, стоящий в темном подвале с закрытыми глазами, вытянув руки перед собой.
И... Это был ЗНАК. Это был самый настоящий ЗНАК. Неведомым зрением, которое было внутри него и вместе с тем помещалось где-то снаружи (как это так, он не мог объяснить и даже не стал тратить на это время, дело было не в его ущербности, а в том, что он чувствовал... никто на его месте, включая и самого Сержика, не смог бы объяснить, как это может быть), он увидел слабое золотое сияние, охватившее кончики его пальцев. Сияние разгоралось все ярче и ярче, но оно не жгло, нет... Оно исходило от него самого. Оно тоже проникло сквозь прорванную оболочку, освободилось из долгого плена, оно было умным... и ласковым.
С кончиков пальцев сияние перекинулось на кисти, окутало их до самых запястий и, подмигнув ему, двинулось дальше, к локтям.
Оно освещало подземелье, расталкивало темноту, говорило ей: «Подвинься! Хватит пугать! Эти твои фокусы не пройдут, нечего подсовывать гнилую картошку, выдавая ее за крысу! Ничто не может испугать живущих ради подвигов! Да, пусть они живут в непроглядной НЕИЗВЕСТНОСТИ, но обретшему ВЕРУ нечего бояться! Побереги свои дешевые трюки для других».
