– Господи, я сейчас позвоню этой сучке и выдам ей по первое число.
Смит попросил меня не делать этого; он сказал, что у нас обоих от этого будут лишние проблемы.
– Она дала мне понять, что ты умер, Смит. Знаешь, что со мной из-за этого было?
– Наверное, плакал, как дитя? – в его голосе впервые прозвучало ехидство.
– Хуже. – Я не стал вдаваться в подробности. Вместо этого я рассказал, что взялся за его список коллекционеров, о своих звонках и угрозах Тейвела.
– Ты с ума сошел? – воскликнул он.
– Я не более сумасшедший, чем ты.
– Послушай, теперь уже поздно. Я уволен, отстранен от работы. Как будто меня никогда и не было.
– Где ты сейчас? – спросил я.
– На своей дерьмовой квартире в Лионе, где же еще? Но я сваливаю отсюда.
– Куда подашься?
– Пока не знаю. Куда податься сорокасемилетнему мужику без работы и без перспектив?
– В частный сектор?
– Служить охранником в каком-нибудь захолустном банке?
– А что, если я докажу, что ты был прав?
– О чем ты говоришь?
– Прослежу за этими коллекционерами, посмотрю, что можно выяснить. Накопаю что-нибудь и докажу Интерполу, что ты расследовал крупное дело, и твоя репутация восстановится.
– Моя репутация? Господи, Перроне, какой ты все еще романтик. Ничего из того, что ты скажешь, не повлияет на Интерпол. Я ведь говорил тебе, что уже слишком поздно – да и слишком опасно.
Я хотел сказать, что он заслуживает большего – за все, что он уже сделал. Но я знал, что он прав. Я не смог спасти его, сам-то еле спасся.
– Просто прекрати этим заниматься, – настойчиво произнес он. – Я не прошу. Я требую. Остановись. Ты слышишь меня?
– Я тебя слышу.
Его вздох в трубке прозвучал как порыв ураганного ветра.
– Послушай, я ценю твою заботу, но это бесполезно, и тебе нельзя так рисковать. Ты же видел, что может случиться, помнишь?
Я помнил.
– Обещай мне, что ты откажешься от этой затеи!
И я обещал.
86
В ту ночь я долго не мог заснуть. А когда все-таки уснул, мне снились кошмары: Смит умирал на парижской улице, модные часы Джонатана Тейвела таяли как на картине Дали, «Мона Лиза» парила в воздухе вверх ногами. Утром мне пришлось напомнить себе, что Смит выжил, и мне стало стыдно, что я тогда «сорвался» и запил по случаю его мнимой смерти. Мне хотелось позвонить Кабеналь и наорать на нее, но я понимал, что это ничего не даст, кроме проблем – тут Смит был прав. Вспомнил я и Тейвела, его лающий смех Росомахи и угрозы. Смит был прав и в этом: связываться с этими людьми было опасно, и мне следовало остановиться. Забудь эти глупости и сосредоточься на себе, своей жизни и карьере, подумай, что ты скажешь квалификационной комиссии, и займись творчеством.
Я открыл ноутбук, нашел список коллекционеров, составленный Смитом, и удалил его. Затем скомкал уже распечатанный список и выбросил его в мусорное ведро.
После этого я разобрал свой «алтарь» и опустошил картотеку: карты Лувра с маршрутом Перуджи, моя переписка, статьи о краже «Моны Лизы», которые я собирал более двадцати лет – все пошло в мусорное ведро. Единственное, что я оставил – это фотография прадеда, хотя с тех пор, как я сбрил усы и постригся, я стал гораздо меньше на него похож.
Было даже приятно выбросить все это из головы – не просто начать новый день, а в каком-то отношении начать жизнь сначала.
Затем я развернул картины, которые оставил незаконченными несколько недель назад, прислонил их к стене и разложил кисти и тюбики с краской. Обстоятельно, как в годы учебы, я разложил краски вокруг палитры в установившемся порядке: земляные тона рядом с желтыми, далее оттенки красного, потом фиолетовые и синие, а по краям – большие тюбики черного и белого. Приятно было хоть что-то упорядочивать, после того как большая часть моей жизни вышла из-под контроля.
После этого я осмотрел незаконченные картины.
Сильные и красочные, полные надежд и внутренней логики, которая помогает им подняться над обычными абстракциями, – так писала «Нью-Йорк таймс» четыре года назад, во время моей последней выставки. Так что же стало со всеми этими надеждами?
Я посмотрел на маленькую картину, стоявшую на подоконнике, натюрморт Перуджи: фрукты, выложенные на красную ткань и обведенные темно-сине-черным.
Через несколько минут я уже забивал гвозди в стену и вешал новый чистый холст – я никогда не пользовался мольбертом – затем выдавил краску на палитру и разлил по банкам растворители.
Несколько часов я увлеченно работал, потом остановился и отступил назад, чтобы лучше оценить результат.
Основой для картины послужил вид, открывавшийся из окна моей студии, она была написана жирными мазками и являла собой смесь абстракции и городского пейзажа – он проступал при внимательном рассмотрении. Уродливая и красивая, непохожая ни на одну из моих прежних работ, с таким толстым слоем краски, что на его высыхание требовалось несколько недель, края форм были прочерчены в краске обратной стороной кисти или обведены чернильно-сине-черным контуром.
Я долго смотрел на холст, оценивая его, словно чужую работу. Возможно, это была самая честная и убедительная картина, которую я когда-либо создавал – образ, рожденный исключительно чувствами, впечатлениями данного момента, «здесь и сейчас». Впервые за много лет мне захотелось немедленно продолжить работу, и я прикрепил к стене новый чистый холст. На этот раз я писал сразу краской, позволяя кисти делать то, что она хотела – сама направляла мою руку.
Прошел час; картина была еще сырой и не полностью прописанной, но бурлила жизнью: обнаженная натура без лица. Несколько раз я пытался нарисовать лицо – и каждый раз стирал его тряпкой, оставляя пятно размазанной краски над грудью и шеей. Хотя я точно знал, чей образ пытался уловить – той женщины, которую я не смог удержать в реальной жизни. Женщина, которую я бросил – или она бросила меня?
Сунув кисти в уайт-спирит, я переоделся и стер краску с рук – и все это время думал об Аликс.
Через минуту я уже разговаривал по мобильному телефону. Спенс. Далтон. Брирли. Я обзвонил все элитные частные школы Манхэттена. Никто из них никогда не слышал об Александре Грин.
Я оглянулся на незаконченную обнаженную натуру и понял, что Аликс где-то недалеко, в этом городе. Я это чувствовал.
87
Он оглядывает улицу в обе стороны; бесцветные глаза обшаривают новые и старые здания, какую-то металлическую конструкцию под непонятным названием Новый музей, кишащий пешеходами тротуар. Он ищет взглядом тех, кто никуда не идет: фокусируется сначала на молодом человеке, уткнувшемся в мобильный телефон, затем на неряшливо одетом мужчине на углу – действительно бездомный или притворяется? Обычно ему удается распознать профессионала, но здесь, на Манхэттене, на странной разношерстной улице под названием Бауэри, это сложнее – людей тут много, и они очень разные: изысканно одетые и оборванцы, американцы, азиаты, европейцы… Одни в мехах, другие в такой рванине, что наверняка мерзнут – сырой холодный ветер с двух больших рек продувает весь город насквозь.
Он проверяет свое устройство для слежки: красная точка не движется, Американец дома, в каких-то пяти этажах над ним. В памяти всплывают эпизоды их пребывания во Флоренции и Париже, и он размышляет об их странной взаимосвязи. Он понимает, что Американец как-то связан с тем человеком, которого он сам ищет, человеком, который пытался его убить. Он подозревает, что этот человек тоже хочет смерти Американца, и, скорее всего, следит за ним. Он просматривает звонки и сообщения Американца – вряд ли это что-то даст, но проверить нужно. Портативное устройство подает звуковой сигнал: это значит, что Американец начал двигаться. Через несколько минут русский поднимает глаза, и – конечно, вот же он, выходит из здания. Русский отворачивается, не сводя глаз с движущейся по экрану мобильника красной точки, затем осторожно оглядывается через плечо и видит, как Американец исчезает в метро.
