Сонной Лощины считала меня мужчиной, а те, кто знал иное, казалось, совершенно про это забыли.
И это тоже было частью волшебства Сонной Лощины, а может, волшебство несло в себя имя ван Брунт. В Сонной Лощине ты мог решить стать Всадником без головы, будучи всего лишь Бромом Бонсом, а мог превратиться из девочки в мальчика только по своему слову, и народ принимал это, и это становилось неотъемлемой частью городка.
Люди верили в Сонную Лощину. Местные жители отличались от жителей других мест, по крайней мере раньше. Не знаю, останется ли Сонная Лощина такой. Она ведь уже не сонная. Она процветает и развивается, гудит и бурлит, и волшебство ее потихоньку улетучивается.
«Но не исчезает навеки», – думаю я. Шулер де Яагер, или что он там на самом деле, поскольку он, несомненно, не человек, все еще где-то здесь. И Катрина была права – пока он рядом, его яд будет пропитывать городок, отравляя жителей, побуждая людей к дурным поступкам.
Но сейчас у меня нет сил, просто нет сил, чтобы этим заняться. Катрина мертва. Бром мертв. Дома моего детства больше нет. Мои родители скончались давным-давно. Ничто не привязывает меня к Сонной Лощине, кроме застарелой любви к моему лучшему и единственному другу. Однако с каждым днем что-то все сильнее и сильнее давит на меня. Я почти не сплю ночью, а днем пребываю в какой-то полудреме, как будто разум и тело расположились на разных гранях. Я едва разговариваю с Сандером, который предоставил мне возможность слоняться в одиночестве по квартире над конторой. И я слоняюсь – огрызок души в оболочке тела.
Сандер никогда не задает мне вопросы, никогда не интересуется, что я собираюсь делать и когда это сделаю. Он ставит передо мной еду, и я ем. В основном я сижу у окна и смотрю на проходящих мимо людей, людей, не потерявших всю свою семью, людей, у которых все еще есть жизнь и есть цель.
У тебя тоже есть жизнь и есть цель. Данное Катрине обещание нужно сдержать.
Я смотрю вниз, на улицу, темную и пустую, и ненавижу себя, потому что не могу заставить себя о чем-нибудь позаботиться, не могу заставить себя говорить с Сандером, не могу вести себя как обычный человек. Горе парализовало меня, я тону в воспоминаниях о прошлом.
Я обуза для Сандера. Я превращаюсь в Катрину, в призрака, вечно пялящегося в окно, выглядывая кого-то, кого там нет.
Бен.
Я замираю, наклонив к плечу голову. Он зовет меня. Точно зовет. Это не мое воображение. Но голос его доносится из далекого далека. Никогда еще он не казался таким далеким.
– Где ты? – шепчу я, прижимая ладони к оконному стеклу. – Ты здесь? Ты рядом со мной?
Бен. Помоги.
Пальцы мои скрючиваются, превращаются в когти, скребут по стеклу.
Помочь? Как я могу помочь ему?
А с изнанки этой мысли крошечная, ничтожная, отвратительная часть меня, винящая его в смерти Бена, кричит: «Зачем я буду помогать тебе, если ты не пришел ко мне? Зачем я буду помогать тебе, если из-за тебя Бром потерян для меня навеки?»
Бен. Помоги мне.
Голос его звучит слабо, точно предсмертный шепот. Но этого же не может быть. Всадник бессмертен. Он не может быть в опасности.
Или может?
Внезапно я понимаю, что вот уже несколько недель слышу его шепот, слышу эти самые слова, но каждый раз отгораживаюсь от них, отталкиваю влекущий голос, притворяюсь, будто не слышу ничего.
Бен.
Он умирает. Он нуждается во мне. Он зовет меня, а я не отвечаю, он одинок, и вот теперь он умирает.
– Я иду, – говорю я, и внезапно вновь обретаю утраченную цель. Я не могу бросить его. Не могу позволить ему умереть. – Подожди меня. Подожди.
Бен.
– Подожди. Прости. Я иду.
Я не думаю о том, что может случиться дальше, о том, чем я могу ему помочь, о том, что могло довести его до такого состояния. Впервые за много дней я сбрасываю с себя сонную пелену, и тяжесть, давившая на меня, уходит.
– Подожди меня. Подожди.
Я одеваюсь, но припасов никаких не беру. Единственное мое оружие – нож Брома, который я ношу с того дня, как дед убил этим ножом Крейна. Нож, как ни странно, не пострадал от соприкосновения с плотью Крейна – в отличие от моей руки и сердца Брома.
Я останавливаюсь перед дверью спальни Сандера, размышляя, не стоит ли разбудить друга и попытаться объяснить, но решаю не беспокоить его. У меня нет времени на то, чтобы помогать ему что-то понять.
Осторожно спускаюсь по лестнице к задней двери. На полпути вниз Сандер окликает меня:
– Бен?
Он стоит на верхней площадке, в ночной рубахе, со свечой в руке. Лицо его абсолютно спокойно, и глаза ясны.
– Ты идешь в лес, да?
Дыхание застревает у меня в горле, ведь я вдруг осознаю, что он понимает очень многое и без моих рассказов, что он знает меня лучше всех на свете и что мое отношение к нему всегда оставляло желать много лучшего. Можно было быть ему другом и поприличнее, дать ему больше, быть ближе – вместо того чтобы сохранять воображаемую дистанцию.
– Да.
– Конечно. Я больше тебя не увижу.
Это не вопрос, и едва ли такое приходило мне в голову за сборами, но это правда. Сандер понял это раньше, чем я.
– Нет. Я уже не принадлежу Сонной Лощине.
– Позволь мне пойти с тобой, – просит он.
Я качаю головой:
– Я уже не принадлежу этому месту, но ты принадлежишь.
Он вздыхает, будто именно такого ответа и ожидал.
– Леса всегда были больше твоими, чем моими. Ты была частью их, даже когда мы были детьми.
Я не знаю, правда ли это, но в лесу мне всегда было спокойно и казалось, что со мной ничего не может случиться. По крайней мере, до того дня, как мы увидели тело Кристоффеля. В тот день все изменилось. Сейчас я осознаю, что именно с того дня стараюсь отодвинуть Сандера в сторону, исключаю его из своих планов, держу его на расстоянии. Ведь именно с тех пор я считаю, что все могу сделать самостоятельно, а Сандер мне будет только мешать.
– Извини, – говорю я, прося прощения за многое, очень многое, и ясно – этого короткого слова совершенно недостаточно, но это все, что у меня есть.
– Я буду скучать по тебе, – говорит он, отворачивается и задувает свечу.
Пару секунд я стою, слушая, как он возвращается
