— Выдохлась, что ли?..
Радомский осушил вторую порцию, уже чуть медленнее. Водка на вкус была — как вода. И в голову не било, и нутро не грело. Неужели разбодяжили, суки?.. Да нет, пробка запечатана была. И на огурчиках какие-то белые пятна, вроде плесени. Вот ведь гадство-то…
— Рассказывай, Игорь, — с мягким нажимом в голосе повторила Ника. — Все по порядку.
Белкин на мгновение закрыл глаза, сделал глубокий вдох и сказал:
— Вы слышали когда-нибудь такую фразу — «мир есть текст»? — Не дожидаясь ответа на поставленный вопрос, он продолжил: — «Мир есть текст, который начат богом и дописывается человечеством…» Бердяев, кажется. Потом философы долго играли с этой фразой, изощряясь, кто как может. Деррида, Витгенштейн… Много их было, короче. Напридумывали всякого, а смысл-то простой. Мы воспринимаем мир через слова. Через названия. Все, что мы знаем о мире — суть слова. Которые мы сами и придумали. Человек — тварь именующая…
— А при чем тут Игра? — спросила Ника.
— Игра… Игра — это попытка превратить мир в гипертекст. Вставить в него ссылки и скрипты. Сделать его… интерактивным. Меняя слова, менять мир. Влиять на вещи через идеи вещей.
— Что такое глифы? — опять спросила Ника.
— Глифы — это и есть гиперссылки. Дырочки в старой реальности. Бета-версия нового мира…
— А почему — магические символы? Зачем все эти руны, пентаграммы и прочий бред?
— Да какая разница! Как разница, что написано в ссылке — важен только код, теги, то, что внутри! Код меняет реальность, а не эти ваши волшебные закорючки…
— А откуда ты все это знаешь? — подал голос Вязгин. — Ты начал Игру?
— Да нет же! — в сердцах выкрикнул Белкин. — Я был простым игроком! Потом стал админом онлайн-версии! А потом… — Он замолчал и рывком сдернул серый от грязи бинт с груди. Под бинтом багровел свежий ожог в форме тупоконечной стрелки. — Потом я стал частью Игры. — Белкин вытянул перед собой разрисованные глифами руки. — И Игра стала изменять и меня самого…
Хмырь врет, подумал Радомский. Не совсем врет, но — мешает правду с ложью. Как сам Радомский, когда грузил Нику про ее деда.
— Что. Происходит. В городе? — раздельно роняя слова, спросил Радомский.
— Это все Анжела! Подруга Марины, которая экстрасенс!
— Что — Анжела? — уточнил Радомский.
— Она тоже в Игре. Даже раньше, чем я. И… глубже. Она решила… закрыть город.
— Как это?
— Ну… отрезать его от реальности. За-кап-су-ли-ро-вать, — по слогам выговорил Белкин. — Чтобы игровая реальность не смогла выйти за пределы Житомира. Сперва она начертила барьер из глифов, а потом сделала капсулу. Купол.
— Как — сделала? — не понял Вязгин.
— Телевизоры. Много-много телевизоров, которые показали один и тот же глиф. Что-то вроде «конец документа».
— И что теперь? — не унимался Вязгин. — Из города нельзя уехать? Разобьешься, как Чоппер?
— Да, — понуро кивнул Белкин.
— А снаружи? Снаружи-то как все это воспринимают?
— Не знаю. Может быть, снаружи видят другой, нормальный Житомир… А может, там и вовсе забыли, что был такой город.
— Весело… — вздохнула Ника.
У Радомского разболелось откушенное ухо. По шее сбежала струйка горячей крови.
— Я спрашиваю в последний раз, — угрюмо сказал он. — Что происходит в городе? Что это за твари? Почему провалился асфальт? Куда, вашу мать, делся телецентр?!
— Это не твари. Это люди. Игроки. Такая у них роль… А телецентр — это я, — ухмыльнулся Белкин.
— В смысле? — не понял Радомский.
— Моя работа… Только я не успел. Я вычеркнул его из Игры. Сжег его глиф. Как с тварью, там, на бульваре…
Пока Радомский переваривал услышанное (хмырь то ли врал, то ли на самом деле не понимал, какая власть — да что там власть, могущество, сила! — попали в его руки), Белкин злорадно добавил:
— Только Анжела тоже не все успела. Остались дырки. Дырки в барьере. Каналы, для связи с внешним миром.
— Это хорошо или плохо? — спросила Ника.
— И то, и другое. Хорошо — потому что есть шанс вырваться из капсулы. И плохо — потому что это как пробоина в подводной лодке. Поэтому город и рассыпается. Разваливается на куски…
— Распалась связь времен… — пробормотала Ника себе под нос.
— Где эти… проходы наружу? — спросил Вязгин деловито.
— Не знаю точно. Знаю, что они есть. Славик с пацанами пошел искать.
— Какими еще пацанами? — уточнила Ника.
— Женькой и Ромчиком, — пожал плечами Белкин.
— Вашу мать!!! — взревел Радомский. — Моим Ромчиком?!!
— Н-не… не знаю, — начал заикаться Белкин.
Радомский набрал побольше воздуха в легкие и медленно, с расстановкой, проговорил:
— Если с моим сыном… что-нибудь… что угодно… случится… я… тебя… хмыреныша… в говне… утоплю!!!
— Да нормально с ними все! — закричал Белкин, тыкая Радомскому под нос свою разрисованную руку. — Видите, монада? Вот, на человечка в шляпе похожа? Это Женька, его глиф. Руна Ансуз — это Ромчик. А вот — мальтийский крест, это Славик. Если бы с ними что-то случилось, глифы бы почернели… Я же связан с ними со всеми — с каждым игроком!
— Подожди, — перебила Ника. — Ты можешь с ними… поговорить? На дистанции?
— Нет, — покачал головой Белкин. — Для этого нужны ключи. Такие специальные карточки…
— У Вовы были такие, — сказала Ника. — Я… пользовалась одной.
— Угу. Я их забрал. Вместе с картой твоего деда. И отдал Марине.
— Кому?! — не выдержал Радомский. Ухо начинало дергать просто адски.
— Марине. Но это не страшно, я ее всегда найду. Она тоже в Игре. Я оставил их с Русланом возле библиотеки, тут совсем рядом…
— Вот что, — сказал Радомский. — Влад, бери Нику и дуй в библиотеку. Найдите мне эту Марину. Точнее, найдите карту и ключи. А ты, хмырь, останешься здесь. Будет у нас с тобой интересный разговор…
По стенам спортзала периодически сбегали струйки воды, оставляя после себя извилистые влажные следы — как будто слизняк прополз. Вообще в спортзале было холодно и сыро. Вроде и народу набилось дофигища, и все дышат, ходят и пукают, а теплее не становится. А что поделаешь — окна-то выбиты. Вот и тянет холодом. А сырость… и не сырость уже, а влажность… хрен поймешь, откуда взялась.
Раскладушка и два матраса, на которых расположились Ромчик, Клеврет и все еще не очухавшийся Славик, были в самом углу, возле закутка с брусьями. Тут уже не струйки сбегали, а всю стену покрывала тонкая пленочка переливающейся воды. Как плотину, некстати вспомнилось Ромчику. С потолка капало, под ногами хлюпало. Зато не дуло.
Остальным обитателям (арестантам? беженцам? статус пока не ясен, ждите…) спортзала повезло меньше. Раскладушек и армейских коек на всех не хватило, и прямо на деревянный пол бросили гимнастические маты. На полу, на сквозняке, под капелью с потолка, сидело человек сто или больше. В основном — взрослые, но было и десятка полтора детей.
Сидели тихо. Говорили шепотом. Ходили редко, только в туалет — пару ведер исполняли роль параши в углу за импровизированной ширмой (те же маты, прислоненные к турнику) и за водой — пластиковые бутыли валялись по всему залу. Мусора в зале вообще было на удивление много, да и люди не сильно от него отличались. Рассматривать их было — все равно что бомжами на помойке любоваться. Опустошенные лица без всякого выражения… Все время хотелось отвернуться и смотреть в стену.
— …барьер работает по принципу поля… — опять забормотал Славик. — …стазис-поле… останавливает… любое движение… любой механизм… наше тело тоже механизм… сердце — насос… мозг — набор конденсаторов… в поле… в зоне барьера… все останавливается… даже время…
— Блин, да задолбало уже, — сказал Клеврет и язвительно добавил: — Только мне кажется, что наш Славик слишком много фантастики в детстве читал?
Настроение у Клеврета было гадко-злобно-едкое; Ромчик подозревал, что за всей этой ядовитостью скрывается обыкновенный страх. Левая рука у Женьки по-прежнему не функционировала: висела, как плеть, хоть ты тресни. Клеврет выпростал ее из рукава курточки, соорудил что-то вроде повязки и сейчас ожесточенно растирал предплечье правой ладонью.
— Так ничего и не чувствуешь? — спросил Рома.
— Ноль на массу.
— …поле… замораживает нервную систему… прекращается поток электронов… нейроны…
— Да сколько ж можно! — негромко, но от души выкрикнул Клеврет.
Он поднялся и куда-то побрел, придерживая левую руку правой.
— Ты куда? — бросил вдогонку Ромчик.
— На кудыкину гору, — огрызнулся Клеврет. Он смотрел себе под ноги, что-то выискивая.
— …его рука… — прошептал пересохшими губами Славик. — …попала в поле… он держал веревку…
В принципе, в том, что Славик говорил, можно было найти смысл. Все дело было в том, как он говорил. После плотины лицо Славика приобрело черты дауна: оплыли щеки, отвисла челюсть, и глаза стали по-совиному тяжелыми и тусклыми. В уголке рта засохла струйка слюны.
