Решение оказалось невероятно трудным, но оно нашлось.
Теперь этот Гренс может сам решать, основываясь на доступной ему информации.
Решение, которое примет Эверт Гренс, будет принято им и только им. И отвечать за него будет он один.
Раньше он никогда не бывал на церковных колокольнях. Во всяком случае, не припоминал такого. Разве что ребенком, во время школьной экскурсии, под руководством увлеченного учителя. Удивительно; столько лет тренировок — и он никогда не стрелял с такого очевидного объекта, а ведь церковь, естественно, самая высокая точка на этой местности, да и не только на этой. Стернер привалился спиной к стене, посмотрел на чугунный колокол, отлитый давным-давно, чтобы вещать о рае и о преисподней. Он сидел перед колоколом, один, отдыхал, как всегда отдыхает снайпер перед возможным выстрелом, минута покоя в собственном мире, пока наблюдатель стоит возле оружия.
Стернер приземлился у церкви меньше часа назад. Не позднее чем через пять часов он вернется в Кунгсэнген, оставит временную службу в полиции и снова станет военным. Когда его везли сюда, он полагал, что речь идет о неживой цели. Он ошибался. Через несколько минут ему предстоит сделать то, чего он никогда еще не делал. Прицелиться и выстрелить из заряженного боевыми патронами оружия в человека.
В живого человека.
Дышащего, мыслящего, по которому, может быть, кто-то тоскует.
— Объект в поле зрения.
Он не думал о том, хватит ли ему духу спустить курок, сможет ли он попасть в цель.
Но он боялся того, что будет потом, того, чего с ним еще не случалось. Боялся того, что убитый делает со своим убийцей.
— Повторяю. Объект в поле зрения.
Голос наблюдателя звучал с некоторого расстояния, Стернер вышел на легкий ветерок, лег, обхватил винтовку и стал ждать. Тень в окне. Стернер смотрел на наблюдателя. Оба чувствовали и видели одно и то же, и ни один из них не мог бы сказать наверняка, что тот, кто стоит в окне мастерской, повернувшись в профиль, не понимает, что в него можно попасть.
— Готовимся к выстрелу.
Неповоротливый комиссар уголовной полиции, с его манерой то и дело повышать голос и с негнущейся ногой, которая, кажется, не на шутку разболелась, устроился прямо позади него.
— Если Хоффманн не пойдет на попятный, я прикажу стрелять. У него осталось тринадцать минут. Вы готовы?
— Да.
— А боеприпасы?
Стернер не оборачивался, он лежал на животе, лицом к тюрьме, глядя в оптический прицел на окно верхнего этажа корпуса «В».
— Если бы я вовремя получил верную информацию, то зарядил бы винтовку патронами меньшей мощности. Их уже везут из Кунгсэнгена вертолетом, но не успеют. А эти… если я пробью бронированное стекло, за которым находится мишень… они сработают. Но повторяю… ранить ими невозможно. Ими можно только убить.
Дверь была закрыта.
Коричневая — может, и дубовая, царапины вокруг скважины. С каждым двойным поворотом заедающего цилиндра ключ еще немного стирается.
Мариана Херманссон легонько постучала.
Ни шагов, ни голоса — словно тот, кто сидел за этой дверью, не шевелился, не разговаривал, не хотел никого видеть и ни с кем разговаривать.
Она, как и просил Эверт, посетила тюремного врача — в другой части тюрьмы, за теми же стенами, но за несколько сотен метров от мастерской, Хоффманна и риска очередных смертей. Она стояла в корпусе «С» и через узкие окошки больничного отделения наблюдала за лежащими в кроватях, кашляющими заключенными, а мужчина в белом халате объяснял ей, что заключенного номер 0913, Хоффманна, никогда не укладывали на койку больничного отделения, что признаки эпидемии не выявлены и что приказа о введении карантина он, врач, не отдавал.
Эверт Гренс уже столкнулся с ложью — директор тюрьмы не дал ему допросить заключенного. И теперь револьвер к голове тюремного инспектора приставил именно этот заключенный.
Мариана снова постучала, погромче.
Нажала на дверную ручку.
Дверь была не заперта.
Леннарт Оскарссон сидел в темном кожаном кресле, опершись локтями о широкий письменный стол, ладони закрывали лицо. Он трудно дышал — глубоко, неровно, лоб и щеки там, где их было видно, блестели под ярким светом лампы, — может, от пота, а может, от слез. Оскарссон не заметил, что молодая женщина вошла в его кабинет и стоит в метре-другом перед ним.
— Мариана Херманссон, полиция Стокгольма.
Оскарссон дернулся.
— У меня несколько вопросов. Насчет Хоффманна.
Он поднял на нее глаза:
— Я их убью.
Мариана решила не двигаться с места.
— Он так сказал.
Взгляд директора тюрьмы блуждал. Мариана попыталась встретиться с ним глазами — не получилось, Оскарссон смотрел в никуда.
— Я их убью. Он так сказал!
Она и сама не знала, чего ждет. Но определенно не этого. Человек разваливался на куски прямо у нее на глазах.
— Его зовут Мартин. Знаете? Мой близкий друг. Гораздо больше, чем близкий, — самый близкий друг. Старше его в этой тюрьме никого нет. Сорок лет. Сорок лет он работает здесь! А теперь… теперь он умрет.
Мариана пыталась поймать убегающий взгляд.
— Вчера. Комиссар уголовной полиции, Эверт Гренс, тот, что сейчас на колокольне, — он был здесь. Он был здесь, чтобы допросить одного заключенного. Пита Хоффманна.
Квадратный монитор.
— Если Мартин умрет.
Как медленно двигаются губы.
— Если он умрет.
Я их убью.
— Я не знаю…
— Вы сказали, что допрос не состоится. Что Хоффманн заболел. Что его лечат, что он на карантине.
— …я не знаю, как мне жить дальше.
Оскарссон не слушал ее.
— Я заглянула в корпус «С». Поговорила с Нюкандером. Хоффманна туда не отправляли.
Губы.
— Вы солгали.
Двигаются.
— Вы солгали. Почему?
Когда они медленно двигаются на мониторе, то отчетливо видно — они говорят «убью».
— Оскарссон! Вы меня слышите? Один человек лежит мертвый на полу в коридоре корпуса «В». Двум другим осталось жить девять минут. Мы должны действовать. Нам нужен ваш ответ!
— Хотите кофе?
— Почему вы солгали? В чем дело?
— Или чаю?
— Кто такой Хоффманн?
— У меня есть зеленый, красный и обычный в пакетиках. Такие, знаете, их кладут в кипяток.
Крупные капли пота сорвались со лба директора тюрьмы и упали на блестящую поверхность стола. Оскарссон поднялся и направился к стеклянному, с желтыми дугами столику на колесах в углу кабинета; фарфоровые чашки и блюдца стояли на столике стопками.
— Нам необходимо знать ответ. Почему? Почему вы солгали?
— Главное — не передержать.
Леннарт не смотрел на нее, не обернулся, даже когда она в первый раз повысила голос. Подставил чашку под термос, налил кипятка, осторожно положил в чашку пакетик с изображением красного шиповника.
— Минуты две. Не больше.
Пошел назад.
— Молока?
Он нужен им.
— Сахару? Или и того и другого?
Херманссон сунула правую руку под куртку, на ощупь выхватила служебный пистолет из кобуры, вскинула руку перед носом у Оскарссона, взвела курок. Выстрел пришелся прямо в середину шкафа с одеждой.
Пуля прошила дверцу и ударила в заднюю станку шкафа. Оба услышали, как она упала где-то между ботинками — черными, коричневыми…
Оскарссон, с горячей чайной чашкой в одной руке, даже не пошевелился.
Мариана дулом пистолета указала на часы над столом.
— Осталось восемь минут! Вы меня слышите? Я хочу знать, почему вы солгали. И хочу знать, кто такой Хоффманн, почему он стоит у окна мастерской и зачем приставил револьвер ко лбу заложника.
Оскарссон посмотрел на оружие, на шкаф, на Херманссон.
Подошел к столу, сел.
— Я только что лежал на… ничейной койке в корпусе «К» и рассматривал красивый, белый, только что покрашенный потолок. Потому что… потому что я не знаю, кто такой Хоффманн. Потому что я не знаю, почему он стоит там и утверждает, что убьет моего лучшего друга.
Его голос… Мариана не могла понять — то ли в нем едва сдерживаемые рыдания, то ли это глухой голос сломленного человека.
— Я знаю… что тут дело в другом… замешаны еще люди.
Он проглотил комок, потом сглотнул еще раз.
— Мне приказали разрешить одному адвокату позднее посещение. Вечером, накануне приезда Гренса. Адвокат приходил к заключенному из отделения Хоффманна, к Стефану Люгасу. Люгас участвовал в первом нападении. И это его… утром застрелили. Адвокаты… вы, может, знаете, что, если кому-то из заключенных нужна информация… часто она попадает сюда именно через адвоката.
— Вам приказали? Кто?
Оскарссон вяло улыбнулся.
— Мне приказали проследить, чтобы ни Гренс, ни любой другой полицейский и близко не подошел к Хоффманну. Я стоял там, в комнате для свиданий, смотрел на Гренса, говорил, что интересующий его заключенный находится в больнице, что его можно будет допросить дня через три-четыре.
