Он размахивал руками, мне пришлось схватить его и прижать к себе, чтобы утихомирить. У меня не оставалось выбора, я должна была все ему открыть.
Я — его настоящая мама. Мы наконец встретились и теперь будем счастливы вместе. В конце концов он прижался ко мне, я думала, что у меня все получилось.
Я продолжала его уговаривать: «Я ничего плохого тебе не сделаю, ты меня знаешь. Если захочешь, можешь сохранить свое имя. И время от времени писать Мадди».
Он затих, я чувствовала, как его сердце бьется у моей груди, я его баюкала.
«Мы уедем с тобой вдвоем, я все продумала, уедем в страну, где ты сможешь круглый год купаться в теп лом море».
Эти двадцать секунд были самыми прекрасными в моей жизни. По сути, единственными, которые на самом деле что-то значили. Двадцать секунд за целую жизнь — так вот какую цену мне надо было заплатить?
Теперь он стал моим, я в это верила. Я хотела его поцеловать, один-единственный раз. Он воспользовался этим и вывернулся. Ударил меня обеими ногами, открыл дверцу машины и побежал, не оглядываясь, босиком, прямо к скалам.
Эстебан хорошо плавал, но не умел определять расстояние и учитывать течения. Он прыгнул в океан.
Я так много думала об этом потом. И поняла. У вас, Мадди, было десять лет на то, чтобы заморочить ему голову, заставить поверить, что вы его настоящая мать. У меня было всего несколько мгновений. Мне требовалось чуть больше времени, чтобы его убедить, чтобы спасти.
Тело Эстебана выловили через двадцать девять дней.
Но вам ведь было все равно? Это был не ваш ребенок. И у вас уже был другой, свой.
А что осталось у меня?
Эспадрильи и монетка в один евро, закатившаяся под пассажирское сиденье.
Понимаете, Мадди? Я доверила вам своего ребенка, а вы все эти годы ему врали. Вы до такой степени сбили его с толку, что он от меня убежал. Вы его убили. Понимаете, вы убили его! 73
Нектер смотрел, как за грязным стеклом идет снег. Заметает деревушку Фруадефон, Источник душ, двор фермы, избороздившие следами колес все вокруг машины пожарных, медиков, жандармов, его старый «Рено»... И пустое место, где раньше стоял «Колеос».
Мне кажется... Савина.
Как только Амандина произнесла эти слова, ошеломленный Нектер вскочил. Лейтенант Леспинас мгновенно понял, что должен его сменить, и мягко повторил:
— Амандина, это очень-очень важно. Шорты с китом Тому купила Савина Ларош?
— Да... кажется.
— Кажется?
— Нет... Я... я в этом уверена.
Леспинас несколько секунд переваривал информацию. То ли готовил следующий вопрос, то ли просто взял паузу, рассчитывая, что это поможет еще что-нибудь вытянуть из Амандины.
— Савина Ларош часто вам что-нибудь дарит?
— Да. Она мне помогает, заботится о нас с Томом. Занимается тем, с чем слишком сложно справляться. Счета, квитанции — в общем, все бумаги. Когда мы остаемся без гроша, она находит выход. Ведь это и должна делать социальная работница, правда?
— Да, — согласился Леспинас. — И давно Савина Ларош... вот так вам помогает?
— Ну как... С самого начала.
Лейтенант нахмурился, хотел было поскрести в бороде, но передумал. Любой слишком резкий жест мог оборвать нить признаний.
— Не могли бы вы сказать поточнее?
— С тех пор, как она приехала в Мюроль. Тому тогда было года четыре, а может, пять.
Что? — мысленно взорвался Леспинас. — Савина Ларош не местная? Он с трудом сдержался — ему хотелось вскочить, схватить за грудки Патюрена, но он лишь тихо спросил, неспешно повернувшись к секретарю мэрии:
— Нектер, вы давно знакомы с Савиной?
Патюрен, продолжая внимательно изучать более тонкий слой снега на месте, где стоял «Колеос», ответил машинально, как будто ему впрыснули сыворотку правды:
— Лет пять или шесть. Она в Мюроле так быстро прижилась, сумела стать такой полезной, что кажется, будто всегда здесь жила. Она за несколько лет со всеми перезнакомилась и знает больше людей, чем я.
Мать вашу! Леспинас ерзал, будто сидел на кнопках. Борода чесалась. Нос зудел. Но он все же не позволял себе лишних телодвижений и спокойно, насколько мог, смотрел на Амандину. На ее фарфоровом лице читалась усталость. Скоро придут врачи. Ничего не поделаешь, он должен продолжать без нажима.
— Амандина, как бы вы обозначили отношения между Савиной Ларош и Томом?
— Как это? Что обозначила? Я не понимаю.
Амандина постепенно соскальзывала с подушек, у нее уже не было сил приподняться. Веки опускались, потом глаза приоткрывались на мгновение и снова закрывались, как у куклы, когда ее укладывают.
— Ну, можно ли сказать, что Савина Ларош для Тома немножко... — лейтенант старательно подбирал слова, — как вторая мама?
Леспинас опасался реакции Амандины, но вопрос, похоже, придал ей сил. Она даже смогла выдавить подобие улыбки.
— А, понимаю... Савина часто говорит, что из всех семей, которым она помогает, наша у нее самая любимая, потому что я стала ее первой подопечной, когда она только приехала. Как вспомню — я была такая молодая, Жонас вечно отсутствовал, не знаю, как бы я без нее справилась. Я не должна так говорить, тем более теперь, когда я повзрослела и могу сама заботиться о Томе, но мне кажется, она его воспитывала лучше, чем я... Во всяком случае, она больше им занималась.
Улыбка Амандины застыла, но глаза оставались открытыми, она всматривалась в картины прежнего счастья. И, когда Леспинас начал вставать с места, она, собравшись с силами, прошептала:
— Она все время торчала на ферме. Мой мальчик, можно сказать, почти что ее сын... 74
С кляпом во рту.
Со связанными руками.
Опутанная веревками так, что только и могла, будто червяк, извиваться на полу.
И все же я не сводила глаз с окошка, впитывала слабый свет.
Несколько проблесков — и все стало ясно.
Я знала, я всегда это знала!
Чудовище таилось в тени!
Эстебан меня не ослушался, он не хотел умереть и не стал жертвой какой-то там фобии. Эстебан хотел жить, но рядом рыскало чудовище.
Чудовище, которое его похитило.
Чудовище, которое его убило.
Я посмотрела на Савину. Морщины, растрепанные седые волосы, неуклюжее тело. Кто бы мог подумать, что за такой заурядной внешностью скрывается такое страшное существо?
Подобно снежному кому, который превращается в лавину, она скользила по склону своего безумия, ее душевная болезнь с годами усугублялась.
— Видите ли, Мадди, на самом деле в этой истории нет никаких совпадений. Ни одного! Я потеряла сына, мне всего несколько секунд было позволено его обнимать. Несколько секунд! Как вы думаете, матери этого достаточно? Можете себе вообразить этот голод, эту ломку? Представляете, на краю какой пропасти я ока залась? И не за что, не за что было уцепиться.
Поначалу я искала фотографию, любую, лишь бы она напоминала сына. Таких фотографий сотни тысяч в социальных сетях. Светясь от счастья, молодые мамочки хвастаются своими малышами — в месяц, в два месяца, в три месяца, в год, в два года, в три года... Я целыми вечерами, ночами напролет искала. На это ушли годы! Знала ли я, что мне нужно? Наверное, я поняла это, только когда нашла.
Двойника! Ребенка, который больше всех похож на него.
Его звали Том Фонтен, ему было четыре года, он сидел на деревянных санках, рядом стоял его папа. Они жили в Мюроле — деревне, о которой я даже не слышала, в Оверни, где никогда не бывала. Меня ничто не держало, и я не задумываясь — тут, Мадди, вы меня понимаете, я знаю, что хотя бы в этом вы меня понимаете, — переехала сюда.
По сути, все было просто. У меня украли сына, и я за хотела другого. Но не любого, а похожего на него! До такой степени похожего, чтобы его заменить. До такой степени, чтобы я смогла поверить, будто это он. Вы, наверное, считаете меня помешанной. Но разве не то же самое делаем мы все, потеряв то, что любим? Просто стараемся вернуть утраченное. По возможности — такое же.
