— Ладно, ладно. Я больше ничего не буду говорить. Но помни: деньги — это свобода, Бен. Чем больше их у тебя, тем шире твои возможности. И если ты решишь вернуться в школу — получить степень по юриспруденции или магистра делового администрирования, — я заплачу, а также буду снабжать тебя деньгами на текущие расходы. Тебе не придется заботиться о своем обеспечении целых три года.
— Ты действительно можешь себе это позволить?
— Легко. И ты это знаешь.
Я и в самом деле знал, но мне даже не хотелось думать о его фаустовских соблазнах… по меньшей мере месяц. Начинался август. Я только что получил отказы на мои резюме в четырех разных газетах (даже редактор «Пресс-геральд» в Портленде отказал мне, заявив, что у меня недостаточно фотографического опыта), а новому менеджеру магазина не нравилось мое лицо патриция, и он убрал меня из секции, торгующей «Никонами», в глубину зала, туда, где продавались пленки. Как-то в воскресенье днем в магазин зашел высокий, угловатый мужчина лет шестидесяти и попросил полдюжины пленок Tri-X. Когда я пробил чек за покупку, он протянул мне кредитную карточку, на которой я прочитал имя: РИЧАРД АВЕДОН.
— Тот самый Ричард Аведон? — трепетно спросил я.
— Возможно, — ответил он с некоторым раздражением.
— Бог мой… Ричард Аведон. — Я обрабатывал его кредитную карточку. — Знаете, я, наверное, ваш самый большой поклонник. Эта серия «Техасские бродяги». Что-то потрясающее. Я вообще пытался воспользоваться этой контрастной технологией — этими черно-белыми тенями, которые вы так великолепно выполняете, — в серии «Таймс-сквер», которой сейчас занимаюсь. Бродяги, сутенеры, шлюхи, всякие отбросы общества. И вообще, я не собираюсь помещать их в городской контекст, как у Арбюс, но использовать вашу манеру выделения объекта на фоне пейзажа. Но я вот о чем хотел вас спросить…
Аведон перебил мой страстный монолог:
— Мы закончили?
У меня было ощущение, что мне заехали в челюсть слева.
— Простите, — хрипло сказал я и отдал ему квитанцию для подписи. Он нацарапал свое имя, взял пленки и направился, досадливо покачивая головой, к длинноногой блондинке, которая ждала его у соседнего прилавка.
— О чем это он разорялся? — услышал я ее вопрос.
— Просто еще один безнадежный кретин, помешанный на камерах, — сказал он.
Через несколько дней я записался на вступительные курсы юридического факультета. Я их окончил и в январе, к своему собственному удивлению, получил высокие оценки. Шестьсот девяносто пять баллов — вот какие высокие. Это дало мне возможность выбирать из трех лучших юридических школ в стране: в Нью-Йорке, Беркли и Вирджинии. Я был в восторге. После всех отказов, которые я получил от самых ничтожных газетенок страны, я снова почувствовал себя победителем, как и должен чувствовать себя человек моего класса. И я убедил себя, что поступил правильно. Особенно по той причине, что впервые в жизни я сделал своего отца счастливым. Настолько счастливым, что, когда я сообщил ему, что собираюсь поступить в школу в Нью-Йорке этой осенью, он прислал мне чек на пять тысяч долларов вместе с запиской в две строки:
Я тобой горжусь.
Развлекись перед трудной работой.
Я обналичил чек, уволился с работы в магазине и отправился путешествовать. Я мотался по северо-западному побережью Тихого океана в разбитой «тойоте», рядом на сиденье лежала камера, а во рту постоянно косячок. Пленочный магнитофон орал песни «Литл Фит». В конце этого ленивого путешествия я приехал в Нью-Йорк, продал машину, положил камеру на полку и начал изучать право. В тот год, когда я сдал экзамены в адвокатуру и устроился в солидной фирме на Уолл-Стрит, умер отец. Обширный инфаркт после обильного ленча в клубе «Индия». Врач, который был вызван, позднее рассказал мне, что он свалился, когда брал пальто у гардеробщицы. Он умер, еще не достигнув пола.
Деньги — это свобода, Бен. Разумеется, папа. Пока ты не сдался. И каждое утро не повторяешь, как молитву: Риверсайд, затем Кос Коб, потом Гринвич, затем Порт-Честер, Рай, Харрисон, Мамаронек, Ларчмонт, Нью-Рошелл, Пелем, Маунт Вернон…
125-я улица. Улица один два пять. Следующая остановка — Центральный вокзал.
Голос кондуктора разбудил меня. Я проспал всю поездку. Несколько минут, пока не очнулся, я не был уверен, где нахожусь. И каким образом оказался в этой электричке. В окружении костюмов. Сам тоже в костюме. Не может быть, чтобы это было правильно. Наверное, я совершил большую ошибку. Я неправильный человек на неправильном поезде.
На моем письменном столе лежали девять таблеток. Одна капсула в 150 мг — «зантаг», от повышенной кислотности. Две корейские таблетки для повышения естественной энергии, две пятимиллиграммовые таблетки «декседрина» для повышения энергии. Огромная пятимиллиграммовая доза «валиума» от стресса. И три таблетки бета-каротина для детоксикации организма.
— Этот бета-каротин мне всегда с утра здорово помогает, — говорит Эстелл, обозревая мои фармацевтические запасы.
— Помогает быть чистым и ясным, — улыбаюсь я.
— Вы хотите сказать, как диетическая кола после двух больших гамбургеров и кучи жареной картошки?
— Тебе мой «маалокс» не попадался?
Она достала бутылку из офисного холодильника и протянула мне:
— На месте вашего желудка я бы потребовала решительных действий.
— Он уже так и поступил, — сказал я, сгреб со стола таблетки, высыпал их в рот и запил «маалоксом».
— Теперь, полагаю, вы желаете получить утренний кофе? — спросила она.
— Только на этот раз с кофеином, Эстелл.
— Кофеин поверх всех этих таблеток? Это перебор…
— Я справлюсь…
— У нас здесь все беспокоятся за вас, мистер Брэдфорд. Все видят, каким усталым вы выглядите…
— Намек на усталость не такая уж плохая вещь. Люди могут решить, что ты много работаешь. Но кофе без кофеина, Эстелл… это уже издевательство над собой.
Эстелл поджала губы:
— Вы бы без меня пропали.
— Я знаю.
— Молоко и один кусочек сахара?
— Пожалуйста. И заодно файл Берковича.
— Он уже на вашем столе. Вам стоит взглянуть на пятую статью, подраздел А в завещании. Там есть нарушение правила вечных распоряжений, потому что траст не заканчивался.
— Не заканчивался со смертью жены бенефициария? — спросил я.
— Ну, в соответствии с постановлением суда по делам о наследстве и опеке штата Нью-Йорк относительно способности тех, кому за восемьдесят, иметь детей, траст не должен был заканчиваться — так что нарушение имеет место.
Я взглянул на Эстелл и улыбнулся.
— Точно замечено, — сказал я.
— Это моя работа.
— Это ты на самом деле должна была бы сидеть за этим столом.
— Не хочу пить «маалокс» на завтрак, — заявила она. — Цурис[9] мне без надобности. — Она открыла дверь в свой офис. — Что-нибудь еще, мистер Брэдфорд?
— Пожалуйста, дозвонись до моей жены.
Она быстро взглянула на часы. Я догадывался, о чем она думает и что скажет своим товаркам за чашкой кофе во время ленча: Звонит жене через пятнадцать минут после появления в офисе… и, ой, гевалт,[10] если вы обратите внимание, как бедняга выглядит… Нет, говорю же, цурис… А где цурис — там и слезы.
Но Эстелл, будучи опытной секретаршей, ничего не сказала, кроме:
— Я дам вам знать, как только мне удастся с ней связаться.
Эстелл. Сорок семь лет, разведена, имеет умственно отсталого сына-подростка, вынослива, как лошадь. Голос напоминает иерихонскую трубу. Если бы она работала в более сексуальном подразделении нашей фирмы, ее бы давно уволили из-за ее объемистых форм, гласных, напоминающих туманный горн, и манеры одеваться на распродажах, что так не вязалось с треклятым динамизмом слияний и поглощений и гражданского судопроизводства. Но когда она устраивалась на работу двадцать пять лет назад, ей повезло попасть в определенно несексуальный мир доверительного управления и недвижимости. И теперь она, по совести говоря, должна была бы руководить отделом, потому что никто в «Лоренс, Камерон и Томас» не чувствовал себя увереннее в лабиринтах запутанных законов о наследовании. Ее мозг напоминал микрочип: она была способна в любой момент вспомнить даже самую незначительную информацию, которая когда-то удостоилась ее внимания. Спроси те ее о самой хитрой лазейке в постановлении о попечительстве, и она процитирует вам решение апелляционного суда в Гленс-Фолс, Нью-Йорк, одиннадцатилетней давности, которое полностью меняет суть закона. Спросите ее о проблеме распределения наследственного имущества, которая возникла у вас с душеприказчиком, и она сразу же вспомнит сходное дело 1972 года. И она, вероятно, является самым непревзойденным мировым экспертом во всем, что касается правила вечных распоряжений — закона, который утверждает, что траст не может длиться дольше жизни завещателя плюс двадцать пять лет. Смысл этот закон имеет только для юриста, занимающегося доверительным управлением и наследством.
