По правде говоря, он не слишком хорошо понимал, как его сюда занесло и что он здесь делал. В этот элитарный теннисный клуб его пригласил Карлос Альберт. Они были едва знакомы, но этот человек обращался с ним как со старым другом. Более того, он настоял на том, чтобы сыграть с Хулио партию в теннис, хотя тот убеждал его, что не силен в этом деле. Карлос зарезервировал для них корт под номером один. Теперь эта площадка, пустая и отлично подготовленная персоналом клуба, дожидалась их появления, пока они лениво, не торопясь потягивали пиво в баре на террасе.
Хулио Омедасу исполнилось тридцать четыре года. Он был высоким привлекательным мужчиной с очень хорошими манерами. Некоторая медлительность в движениях и рассуждениях лишь добавляла ему очарования. Он улыбался миру тонкими, изящными губами и неизменно смотрел на окружающих чуть печальными глазами. Как человек, Карлос был ему симпатичен, но сегодня у Хулио возникло ощущение, будто тот строит ему какую-то западню. Нет, не просто так его пригласили сюда, по крайней мере не только для того, чтобы сыграть в теннис.
Карлос вышел из бара с двумя кружками пива и подсел к Омедасу.
— Я хотел бы проконсультироваться с тобой как с психологом, — признался наконец он. — Есть у меня одна проблема. Речь идет о моем сыне. Мы с женой очень за него беспокоимся и не знаем, как быть. По правде говоря, мы даже толком не знаем, что именно с ним происходит.
На некоторое время Хулио профессионально превратился в самого чуткого слушателя на свете. Он внимательно ловил каждое слово Карлоса, отмечал про себя любую деталь в его рассказе и мысленно пытался составить по словам отца портрет его сына.
В итоге психолог вынужден был признаться себе в том, что портрета не получилось. Так, легкий набросок, сделанный неумелой рукой и как будто впопыхах. Ему становилось понятно, что Карлос практически не знает собственного сына. Он перечислил собеседнику набор объективных фактов — двенадцать лет, учится в английском колледже, хорошо успевает и так далее. Судя по всему, кроме этого, он не мог рассказать о сыне ничего, не знал, чем тот живет, о чем думает, что его беспокоит или тревожит.
— Я бы сказал, что он вроде как… — На секунду-другую Карлос задумался. — Он вроде бы и есть, но в то же время его и нет. Он есть только потому, что мы его видим, можем до него дотронуться, но не более. Никто — ни я, ни его мать — не знает, о какой хрени он в данный момент думает, на какой планете или вообще в какой галактике сейчас мысленно находится. Он есть — и его нет. Он смотрит на нас — и не смотрит. Говорит, когда вообще снисходит до того, чтобы пообщаться с нами, так, словно эти слова и мысли принадлежат не ему, а кому-то другому.
— У него есть друзья?
— Нет, насколько нам с женой известно. Общение со сверстниками его не интересует. Одноклассники по колледжу, наверное, кажутся ему дураками и тормозами. Иногда он передразнивает их, причем получается это у него достаточно точно, но уж очень не по-доброму. Больше всего ему нравится быть одному и наблюдать за тем, что происходит вокруг.
— Значит, ты полагаешь, что он находится в подавленном состоянии?
— Можешь не подыскивать деликатных слов. Мы с женой действительно боимся, что у парня в самом деле настоящая депрессия.
Хулио продолжал рассеянно смотреть на корт, где вот-вот должна была начаться игра. Игроки закончили поливать и ровнять площадку. Они начали выбирать ракетки из целой дюжины, предложенной каждому из них на выбор. Теннисисты взвешивали их в руке, проверяли, насколько хорошо натянуты струны. В довершение ритуала, перед тем как выйти на корт, они стряхнули специальной палочкой комочки земли со своих подошв, явно не желая, чтобы в игре им помешала хоть какая-нибудь мелочь.
Вот наконец первый мяч взлетел в воздух. Хулио ожидал увидеть поединок настоящих мастеров и не без некоторого разочарования понял, что стал свидетелем упрямого, довольно унылого и однообразного перебрасывания мячика через сетку двумя начинающими любителями.
Он отдавал себе отчет в том, что Карлос говорил о Нико не совсем уверенно. Судя по всему, у отца не было четко выстроенной картины того, что происходило с его сыном. Порой он просто противоречил сам себе.
— Его мать полагает, что в глубине души мальчик чувствителен и раним. Просто он почему-то не хочет показывать это окружающим, — сказал Карлос, судя по всему довольный тем, что вспомнил и об этой точке зрения.
— А чем твоя жена занимается?
— Она врач. Травматолог. Поэтому, кстати, раньше, чем я, посмотрела на нашу проблему с медицинской точки зрения.
Хулио кивнул.
— Еще она утверждает, что он очень умный. Я, впрочем, тоже так думаю.
— Не стану заранее отрицать, — с улыбкой сказал Хулио Омедас. — Но, по правде говоря, мне за всю мою практику еще не приходилось слышать от кого-либо из родителей, что его ребенок глупее других.
— Да он одни пятерки получает, практически не прикладывая к этому никаких усилий. А еще ему очень нравятся шахматы. Он готов играть партию за партией. В основном, конечно, сын играет с компьютером.
На другом корте дела шли веселее. Там симпатичная девушка в белоснежной мини-юбке в свое удовольствие смеялась над собственными ошибками и во весь голос убеждала соперницу в том, что она не виновата. У нее просто-напросто в ракетке дырка.
— Сколько все это уже продолжается?
— Пожалуй, лет с девяти. Началось все, естественно, не в один момент. Поначалу мы ничего не замечали. Он просто постепенно стал все меньше говорить и все больше замыкался в себе. Ты-то что скажешь? По твоему мнению, это депрессия или какой-нибудь психоз?
Хулио просто отмахнулся от этого вопроса.
— Так заочно не ответишь. Не торопись ставить сыну диагноз.
— Посмотрел бы ты на него. У меня предчувствие, что из этого будет толк. Ты сумеешь подобрать к нему ключ.
Хулио было приятно слышать столь лестные слова в свой адрес. Честно говоря, Омедас не понимал, почему именно он, в общем-то случайный знакомый, без рекомендаций, вызвал у отца мальчика такой прилив доверия.
Он пояснил Карлосу, что в кабинете психологической стимуляции на улице Пуэнтес, которым он руководит, работают далеко не с самыми одаренными и умными детьми. Основными их пациентами были дети с задержкой в развитии, со всякого рода отклонениями и с проблемами речи. Кроме того, он не занимался психотерапией в чистом, строго научном смысле этого слова. В университете Хулио преподавал не столько прикладные, сколько теоретические дисциплины. Тот случай, о котором завел речь Карлос, не в полной мере совпадал с его теоретической и практической специализацией.
Все это Карлос Альберт выслушал не перебивая, но доводы Омедаса его не убедили. Он по-прежнему считал, что тот должен познакомиться с его сыном и хотя бы в общих чертах определить, нуждается Нико в помощи специалистов или нет. Он предложил Омедасу заехать к нему в гости и поговорить с мальчиком.
Хулио почесал в затылке и задумался над этим предложением. Он вынужден был признаться самому себе в том, что данный случай представлялся ему любопытным. Психологу хотелось познакомиться с этим ребенком с чисто профессиональной точки зрения. К тому же он не имел ничего против того, чтобы помочь своему новому знакомому.
Омедас опасался лишь того, что, сам того не заметив, он увлечется этим случаем, потратит на него слишком много времени и забросит другие дела. Поэтому Хулио решил, что заглянет к Карлосу Альберту, но не станет брать на себя обязательства проводить полное обследование его сына и уж тем более браться за лечение, если оно все же потребуется.
Карлос выслушал ответ, очень обрадовался и тотчас же предложил более чем щедрый гонорар за диагностику состояния сына. Эта задача, как он выразился, была тяжелой работой, которая должна хорошо оплачиваться.
Хулио почувствовал себя неловко оттого, что его друг так легко и несколько преждевременно перешел к финансовой стороне этого вопроса.
— Я просто начинаю бояться тебя, когда ты — профессионал! — переводишь разговор на деньги.
— Я еще больше боюсь.
— Ты? Акула бизнеса? — С этими словами Омедас положил руку Карлосу Альберту на плечо.
— Деньги, бизнес — все это меня не пугает. Я боюсь другого. Быть отцом непросто. Это может оказаться гораздо более трудным делом, чем я всегда думал.
Особняк Карлоса Альберта назывался «Римская вилла». Это название было набрано из керамических букв, напоминающих те самые римские, на табличке, висевшей полевую сторону от парадного входа. Другая табличка, приколоченная по правую руку, гласила: «Cave canem».[1]
Создателю проекта этого здания действительно удалось передать в нем дух античного наследия и, более того, в какой-то мере уподобить частный жилой дом едва ли не императорскому дворцу. Чего стоили хотя бы фронтиспис, сложенный из известняковых плит, деревянные балки, торчащие из стен, тщательно оштукатуренных и выкрашенных в терракотовый цвет, и четыре башенки с характерными двускатными крышами.
