Люк пришвартовался и прошел вдоль набережной в поисках машины Эллвуда. Она стояла на одной из боковых улиц. За рулем сидел Эллвуд, Люк увидел его силуэт.
— Ну как, все в порядке?
Люк кивнул:
— Паскью мертв.
— Ты сможешь завтра притащить ко мне Пайпера?
— Попробую.
— Не надо пробовать. Сделай это. У нас не осталось времени.
— Хорошо. А потом я уеду. И Карла тоже.
— Он понадобится мне еще один раз.
— Еще раз, — повторил Люк. — Надеюсь, последний. Добейся от него результата любой ценой, хоть прибей, но потом не ищи меня — никогда больше.
«Что за болван? — подумал Эллвуд. — Ты сам в этом виноват, вонючий Зено, Великий вонючий Зено, ты сам во всем виноват, козел!» — А вслух сказал:
— Потом — все, что пожелаешь. Но завтра дай мне возможность еще раз попытаться, хорошо?
Люк спросил его:
— О чем ты подумал, Валлас, когда Лори покончила с собой? Что тебе тогда пришло в голову?
— Я подумал, что это еще одна головная боль. Мы лишились важного источника и приобрели кучу проблем.
— А мне показалось, что затикал какой-то мощный часовой механизм.
«Ты чокнутый придурок!» — мелькнуло в голове у Эллвуда, и он сказал:
— Лучше сосредоточиться на Пайпере.
— Мне кажется, одна смерть упрощает все последующие. Ты веришь в это, Валлас? Это имеет для тебя какой-то смысл? Иногда смерть кажется таким простым делом, да?
У силуэта появились глаза и зубы.
— Да, простым, — согласился Эллвуд, — да, ты прав, совсем простым.
* * *
Озноб затруднял дыхание, тело онемело от усталости. Веки сомкнулись, сначала всего лишь на мгновение, а потом снова, уже секунд на пять, и он пошел ко дну. Отчаянным усилием вынырнув на поверхность, он зашелся в кашле, наглотавшись воды, а течение понесло его дальше, словно щепку. Он слышал, как плескались волны, избороздившие поверхность моря, и чувствовал, как все глубже погружаются в воду его плечи. В слабом свете звезд он не видел ничего, кроме океана.
«Все хорошо, — думал он, — да, все в порядке. Я настолько устал, что остается лишь одно — умереть».
Но сначала — еще десять взмахов; что-то заставляло его работать руками, даже когда смерть казалась самым лучшим выходом, самым простым и безболезненным. Он перевернулся со стоном и, вскинув руку, начал считать: «Раз, два...»
Белая каемка возникла у него перед глазами, когда он перевернулся, чтобы отдышаться, и он увидел, как волны разбиваются о какую-то преграду. Это была не дамба, а выступ скалы. И он почувствовал, как его увлекает туда течением.
* * *
Люк прохаживался по дому, словно пума, меряющая шагами клетку, шаря взглядом во всех уголках, словно пересчитывая их нехитрые пожитки.
— Не утруждай себя паковкой вещей, — сказал он Карле, — оставим все это здесь. — Он остановил взгляд на композиции из камушков, словно увидел в них какое-то дурное предзнаменование. — Послезавтра это уже перестанет быть нашим, не будет иметь к нам никакого отношения.
Он прошел в спальню, слишком перевозбужденный, чтобы присесть или лечь, и снова стал вышагивать перед открытым окном. Легкий ветерок дул с моря. Клетка его была длиной в восемь шагов, и ему приходилось все время поворачивать, меняя направление.
Карле представилось, будто она видит его лицо сквозь прутья решетки и глаза его буравят ее насквозь. Она вылезла из постели и направилась наперерез ему, улыбающаяся, невозмутимая, совершенно голая, что придавало ее хромоте особую пикантность.
— Иди ко мне Люк, иди же.
Она взяла его руки, положила себе на грудь, и тут он словно оцепенел.
— Я люблю тебя, — сказал он.
Она, пятясь, вернулась к кровати, продолжая улыбаться, и прилегла, опираясь на локти, не сводя с него глаз.
— Иди ко мне.
Его била дрожь, но он не знал, чему это приписать: решимости или страху.
Карла терялась в догадках: то ли Эллвуд продолжает дергать его за ниточки, то ли он теперь сам принимает решения.
— Иди ко мне...
Она подумала: «Может быть, Эллвуд ослабил свою хватку? Нельзя ли извлечь из этого выгоду?»
Люк поцеловал ее в шею.
— Иди ко мне, ну давай, давай же.
* * *
Он отыскал это место в темноте. Сначала уцепился за камень руками и несколько минут отдыхал, захлестываемый волнами, глотая воздух и отплевываясь, потом стал пробираться туда, где скала поднималась из воды. Он карабкался вверх по гладкой поверхности, подтягиваясь на руках, отталкиваясь коленями, до тех пор, пока дальше продвигаться стало невозможно — он поднялся уже на высоту, примерно раз в пять превышающую его рост. Тогда он сел, растирая руки и ноги, массируя тело. Несмотря на обдувающий его теплый ветерок, у него зуб на зуб не попадал. Несколько невидимых в темноте птиц взмыли кверху и, покружив в воздухе, вернулись к своему гнезду.
* * *
Какая-то твердь, погруженная в темноту.
Значит, он еще не совсем мертв. Быть может, это лишь вопрос времени, но пока он еще жив.
Дрожь пробежала по телу, и он забился на камнях, выкрикивая что-то с яростью человека, потерявшего все, — человека, лишенного будущего.
Это была всего лишь скала — пристанище для морских птиц, удаленная от берега более чем на две мили. С одной стороны из воды торчало острие высотой футов в двести. С другой — отвесная гранитная стена переходила в пологий шельф, и небольшое углубление футов в двадцать шириной поднималось тремя уступами, наподобие гигантского алтаря. Когда забрезжил рассвет, Паскью обнаружил, что прислонился к первому из уступов. Позади него гранитная поверхность тянулась еще футов на тридцать, до того места, где изгиб скалы образовывал естественное укрытие. Волны, ударяясь в этом месте о камень, вымыли в нем что-то вроде пещеры, ненамного глубже, чем ниша для статуи. В этом углублении скопился не то мусор, сброшенный кем-то за борт, не то обломки, оставшиеся после кораблекрушения, — моток каната, толстого, как человеческая рука, куски расщепленных досок, какая-то груда лохмотьев и несколько пластиковых пакетов.
Птицы непрестанно кружили над скалой, пронзительно вскрикивая, лавируя в воздушных потоках. Он видел, как солнце с трудом пробивается через жесткую линию горизонта — сначала возник светящийся купол, потом по небу поплыл огненный диск, и, наконец, вся поверхность моря оказалась залитой солнечным светом.
* * *
На небе не было ни единого облачка. Он знал, что можно собирать воду, используя принцип конденсации, но для этого нужны были листы полиэтилена, которым накрывают специально вырытый котлован.
Он чувствовал зловоние, в котором перемешивались резкие запахи морских водорослей и птичьего помета и еще чего-то, гниющего среди кучи рваных лохмотьев. Он не знал, сможет ли пить собственную мочу, но это, без сомнения, было лучше, чем утолять жажду соленой морской водой.
* * *
Какое-то суденышко проплыло мимо. Через пару часов еще одно. Паскью размахивал руками и орал, что было мочи, но ни одно судно не подошло достаточно близко. Это были рыбачьи баркасы. Потом он понял, что, проплыви они даже совсем рядом, и то шансы, что его заметят, были бы невелики. На рыбачьих баркасах всегда оживленно и шумно; вряд ли кто-то стал бы просто так разглядывать с палубы скалу, где гнездятся птицы.
Он подумал: «Погоди, Маллен, ублюдок паршивый, я непременно тебя найду и убью!»
А потом вспомнил о Софи, носившей под сердцем его ребенка.
* * *
На горизонте показались разноцветные паруса: красные, полосатые, белые, голубые. Он насчитал восемь. Ему представилась жизнь, кипящая на борту, люди, следящие за ветром, сверяющие курс по картам, стоящие на румпеле, занятые стряпней на камбузе. Наверняка там нет ни одного праздно шатающегося, наслаждающегося морской прогулкой. Солнце начало припекать, отражаясь от поверхности моря, оно слепило глаза. Он почувствовал, как обгорает кожа, и прищелкнул языком.
За последующие два часа проплыли еще пять судов. Он порылся среди деревянных обломков и отыскал кусок доски длиной футов в пять, потом стал думать, как установить ее. К ней можно прикрепить несколько тряпок, соорудив что-то вроде флага. А остальные использовать в качестве рубашки, накрыв ими спину. Плечи, подрумяненные солнцем, уже блестели.
Паскью отыскал в скале V-образное углубление с зазубринами, расположенное почти у самой воды, вставил туда доску и с силой надавил сверху. Она вклинилась между каменными зазубринами, но не держалась, пока Паскью не стукнул по ней несколько раз ногой. Подошва ноги покрылась ссадинами, капельки крови выступили на коже. Доска стояла теперь чуть накренившись, напоминая сломанную мачту.
Когда он попытался разворошить кучу, накрытую лохмотьями, она стала рассыпаться, как застарелый торф, распадаясь на куски. Послышался такой звук, как будто разорвалось что-то волокнистое. Паскью обнаружил, что держит оторванный рукав, из которого торчит человеческая рука. А среди лохмотьев поблескивала белоснежная плечевая кость. Теперь он рассмотрел все: свалявшиеся волосы, опутанные водорослями, сломанные и перекрученные ноги.
