Заложники надлежащим образом прибыли; определилось и место встречи — директорский зал заседаний в помещении небольшого коммерческого банка. Президент банка был многим обязан дону Корлеоне, который, кстати сказать, входил в число держателей акций, — правда, значились акции за президентом. Президент навсегда сохранил в памяти минуту, когда он предложил выдать дону Корлеоне, во избежание какого бы то ни было подвоха, письменное подтверждение того, что он — истинный держатель акций. Дон Корлеоне пришел в ужас.
— Я не задумался бы доверить вам все свое состояние, — сказал он президенту. — Самую жизнь свою доверить и благополучие своих детей. Я даже мысли такой не допускаю, что вы способны обмануть или каким-либо образом подвести меня. Иначе — рушится весь мой мир, вся вера, что я умею судить о человеческой натуре. Я, разумеется, веду для себя деловые записи, и, если что-нибудь со мной произойдет, мои наследники будут знать, что у вас кое-что хранится для них. Но я уверен, даже если меня, радетеля за них, не станет на этом свете, вы будете так же неуклонно блюсти их интересы.
Президент банка, хоть и не сицилиец, был человек восприимчивый и тонкий. Смысл сказанного доном дошел до него полностью. Отныне просьба Крестного отца была для президента банка равносильна приказу, и потому в назначенную субботу весь отдел дирекции, вместе с полностью изолированным, обставленным глубокими кожаными креслами залом, поступил в распоряжение семейных синдикатов.
Службу безопасности представлял легион отборных молодцев в униформе банковской охраны. Около десяти утра в зал начали стекаться участники встречи. Предполагалось, что, помимо Пяти семейств Нью-Йорка, на совещании будут представлены еще десять — со всей страны, исключая Чикаго, вотчину Капоне, этой паршивой овцы в их стаде. От попыток обтесать чикагских дикарей в соответствии с требованиями цивилизованного общества давно отказались, а приглашать на серьезное совещание оголтелых изуверов сочли излишним.
В зале был установлен бар и небольшой буфет. Каждому представителю на совещании дозволялось иметь при себе одного помощника. В этом качестве донов большею частью сопровождали их consiglioris, и потому молодых в зале было немного. К этим последним принадлежал Том Хейген, единственный здесь не сицилиец. Что, подобно физическому уродству, привлекало к нему любопытные взгляды.
Хейген держался безукоризненно. Он не разговаривал, не улыбался. Он прислуживал своему хозяину, дону Корлеоне, с полным сознанием оказанной ему чести, как высокородный фаворит прислуживает королю, — подавал ледяное питье, подносил огня к сигаре, пододвигал ближе пепельницу — уважительно, но без тени подобострастия.
Хейген один из собравшихся в этом зале мог сказать, чьи портреты развешаны по стенам, обшитым темным деревом. Здесь, писанные маслом сочных тонов, висели по преимуществу изображения легендарных финансистов. Как, например, министра финансов Гамильтона. Хейгену подумалось невольно, что Гамильтон, возможно, одобрил бы идею устроить мирные переговоры в помещении банка. Ничто так не способствует укрощению страстей и торжеству чистого разума, как атмосфера денег.
Участники съезжались с полдесятого до десяти, в порядке заранее установленной очереди. Первым прибыл дон Корлеоне — инициатор переговоров, а значит, в известном смысле, хозяин на этой встрече — среди многих достоинств дона не последнее место занимала точность. Вторым явился Карло Трамонти, чьи владения простирались по южным штатам. Средних лет, представительный, не по-сицилийски высокий, с темным загаром на красивом лице, безупречно причесанный и элегантный, он мало чем напоминал итальянца. Такими на страницах журналов изображают американских миллионеров, удящих на досуге рыбу с борта собственной яхты. Благосостояние семьи Трамонти зиждилось на азартных играх, и никто, повстречав ее дона, не заподозрил бы, с какой беспощадностью завоевывал он некогда свою империю.
Приехав с Сицилии мальчиком, он попал во Флориду — там и вырос. Стал работать на синдикат, которому принадлежала сеть игорных домов, разбросанных по маленьким южным городам. Хозяева синдиката, американцы из местных органов власти, были серьезные ребята, полицейские чины, на которых они опирались, были очень серьезные ребята — никому в голову не приходило, что их может осилить приблудный сицилийский щенок. Его звериная жестокость ошеломила их, а отплатить ему той же монетой они не решались — овчинка, по их разумению, не стоила столь кровавой выделки. Трамонти переманил на свою сторону полицию, увеличив ее долю в барышах, и попросту вырезал захолустных шавок, которые так бездарно, с таким отсутствием воображения вели игорное дело. Не кто иной, как Трамонти, завязал отношения с кубинским диктатором Батистой и со временем начал щедрой рукой вкладывать деньги в увеселительные заведения Гаваны — казино, дома терпимости, — приманивая на их блеск прожигателей жизни с Американского континента. Ныне Трамонти принадлежал один из самых роскошных отелей Майами-Бич, и состояние его исчислялось миллионами.
В сопровождении consigliori, такого же загорелого, как он сам, Трамонти вошел в зал и, изобразив на лице уместную степень сочувствия отцу, потерявшему сына, обнял дона Корлеоне.
Доны продолжали прибывать. Все они знали друг друга, общаясь на протяжении лет по разным поводам, как житейским, так и деловым. Не упускали случая оказать друг другу услугу, как водится среди профессионалов, а в молодые, более скудные годы, случалось, и выручали один другого по мелочам. Третьим пожаловал Джозеф Залукки, дон из Детройта. Семейство Залукки негласно, под соответствующим прикрытием, содержало один из ипподромов под Детройтом. А также значительное число местных игорных домов. Круглый лик Залукки лучился благодушием, его стотысячный особняк стоял в Гросс-Пойнте, одном из наиболее фешенебельных районов Детройта. Сын его, женившись, породнился со старинной, уважаемой в Америке фамилией. Подобно дону Корлеоне, Залукки славился осмотрительностью и искушенностью. Из всех городов, подвластных мафии, Детройт занимал последнее место по количеству преступлений с применением насилия — за последние три года в городе лишь дважды совершалось убийство по заказу. Торговлю наркотиками дон Детройта не одобрял.
Залукки тоже привез с собою consigliori — оба они обнялись с доном Корлеоне. Когда бы не легчайший акцент, рокочущий басок Залукки сошел бы за голос коренного американца. Он и глядел истым американским бизнесменом: в солидном костюме, деловитый, подкупающе сердечный в обращении. Он сказал дону Корлеоне:
— Ничей зов, кроме вашего, не привел бы меня сюда.
Дон Корлеоне благодарно наклонил голову. Он мог смело рассчитывать на поддержку Залукки.
Два дона с Западного побережья приехали в Нью-Йорк на одной машине — они и действовали сообща, и держаться предпочитали вместе. То были Фрэнк Фалконе и Энтони Молинари, оба лет сорока, то есть моложе всех остальных участников встречи. Их отличала также и некоторая вольность в манере одеваться — печать Голливуда — и несколько панибратские замашки. Фрэнк Фалконе избрал полем деятельности профсоюзы кинематографистов и игорные притоны на киностудиях; в придачу к этому он развернул вербовку и бесперебойную поставку девиц для публичных домов в штатах Дальнего Запада. Для уважающего себя дона смахивать внешним видом на эстрадника — вещь неслыханная. Фалконе самую малость смахивал. Соответственно в кругу собратьев-донов на него косились с недоверием.
Энтони Молинари царствовал в портовых кварталах Сан-Франциско и, сверх того, не знал конкурентов на поприще спортивного тотализатора. Выходец из среды потомственных итальянских рыбаков, он открыл лучший в Сан-Франциско ресторан «Дары моря», которым так тщеславился, что, по слухам, содержал его себе в убыток, не соглашаясь жертвовать стоимостью блюда ради его цены. Поговаривали, будто этот человек с бесстрастным лицом профессионального игрока причастен к контрабандному ввозу наркотиков через границу с Мексикой или с восточных морей. Этих двух сопровождали два молодых силача — явно не советники, а телохранители, хотя сомнительно, чтобы они осмелились явиться сюда при оружии. Ни для кого не было секретом, что эти парни владеют приемами карате — обстоятельство, способное лишь позабавить, но не обеспокоить присутствующих: с тем же успехом доны из Калифорнии могли бы надеть на эту встречу ладанки, освященные папой римским. Хотя любопытно отметить, что среди тех, кто съехался на совещание, были и люди набожные, верующие.
Следующим прибыл посланец бостонского семейства — единственный, кому другие доны единодушно отказывали в уважении. Все знали, что этот человек скверно обходится с теми, кто ему служит, немилосердно надувает их. Это бы еще простительно — ну жаден человек, тут уж каждый сам себе судья. Непростительно было другое — что он не умел блюсти порядок в своих владениях. Чересчур много убийств, мелочной грызни за власть, слишком много «кустарей-одиночек», «свободных художников» — словом, закон в Бостоне попирали чересчур вызывающе. Если в Чикаго орудовали дикари, то в Бостоне распоясались gavoones — жалкие подонки, отребье. Звали бостонского дона Доменик Панда. Коротенький, ширококостный, он, по определению одного из донов, и с виду-то был вылитый ворюга.
