Кливлендский синдикат — пожалуй, наиболее могущественный среди игорных монополий Америки — был представлен седовласым, преклонных лет господином с тонкими чертами изможденного лица. Его называли — за глаза, разумеется, — «еврей», так как он предпочитал видеть в своем окружении не сицилийцев, а евреев. Поговаривали, что он и на должность consigliori поставил бы еврея, да не решался. Во всяком случае, подобно тому как семейство дона Корлеоне из-за положения, занимаемого в нем Хейгеном, окрестили ирландской шатией, так организация дона Винсента Форленцы, с несколько большим основанием, заслужила прозвище еврейского кагала. Но синдикат под его началом работал, как безукоризненно отлаженная машина, и никто не слыхал, чтобы дон Форленца, при всей утонченности своего облика, когда-нибудь лишился чувств от зрелища крови. Обходительный и любезный, он правил железной рукой — это про таких, как он, сказано: мягко стелет, да жестко спать.
Последними приехали, один за другим, главари Пяти семейств Нью-Йорка, и Тому Хейгену невольно бросилось в глаза, насколько основательнее, внушительнее выглядят эти пятеро, чем окружающие их провинциалы, залетные птицы. Начать с того, что, в соответствии с освященной временем сицилийской традицией, это были «мужчины с весом», что в переносном смысле означало влиятельность и силу духа, а в буквальном — избыток массы, как если бы одно предполагало наличие другого, а впрочем, применительно к Сицилии, так оно в общем-то и было. Плотные — что называется, в теле, — большеголовые и осанистые, все они отличались крупными чертами лица: мясистые, царственные носы, толстые губы, тяжелые, изрезанные складками щеки. Ни костюмов с иголочки, ни зализанных причесок — их вид говорил, что этим занятым, серьезным людям не до таких пустяков, как суетные заботы о внешности.
Здесь был Энтони Страччи, который хозяйничал в штате Нью-Джерси и на уэст-сайдских причалах Манхаттана. Он заправлял игорными заведениями Нью-Джерси и пользовался большим влиянием в аппарате демократической партии. Страччи содержал парк грузовых автомашин и наживал на нем громадные деньги — потому главным образом, что каждый водитель отправлялся в рейс перегруженным сверх всякой нормы, а дорожная автоинспекция не останавливала и не штрафовала его за нарушение. Под колесами тяжелых тягачей разрушались шоссейные дороги, и чинить их, взяв у штата выгодный подряд, приходила дорожно-ремонтная компания, принадлежащая тому же Страччи. Таким образом, одно прибыльное дело само собою порождало другое — просто и красиво. Притом же Страччи придерживался старых правил и никогда не занимался торговлей живым товаром, хотя, как портовый король, волей-неволей не мог оставаться непричастным к незаконному ввозу наркотиков. Среди Пяти семейств Нью-Йорка, противостоящих Корлеоне, его семья была наименее могущественной, зато и наименее враждебной.
Над севером штата Нью-Йорк властвовал Оттилио Кунео — его семейство нелегально переправляло из Канады через границу итальянских иммигрантов, держало в своих руках все игорные заведения в северной части штата; кроме того, без содействия Кунео бесполезно было пытаться получить от властей штата разрешение содержать ипподром. Внешне этот человек с добродушной круглой рожей сельского пекаря (легальное занятие — владелец крупной молочной компании) был совершенно неотразим. Он обожал детей и постоянно таскал с собою полные карманы конфет в надежде, что представится случай побаловать кого-нибудь из оравы собственных внучат или детишек своих сподручных. Ходил Кунео в круглой мягкой шляпе, которую носил наподобие женской панамы, обмяв поля книзу и сияя из-под них, словно солнышко, широкой улыбкой. Его, в отличие от большинства других донов, ни разу не сажали — никогда даже подозрений не возникало об истинном существе его деятельности. Больше того, его честность считалась столь неоспоримой, что он без конца заседал в разного рода общественных комитетах, а однажды удостоился от торговой палаты ежегодно присуждаемого звания «Лучший бизнесмен штата Нью-Йорк».
Был здесь и ближайший из союзников семейства Татталья — дон Эмилио Барзини. Многое стояло за этим именем: игорные дома и немалое число домов терпимости в таких районах города, как Бруклин и Куинс; поставка на сторону вооруженных боевиков, неограниченная власть над Статен-Айлендом, участие в спортивном тотализаторе Бронкса и Уэстчестера. Торговля наркотиками. Тесные связи с синдикатами Кливленда и Западного побережья, доля в прибылях от увеселительных заведений открытых городов Невады — Лас-Вегаса и Рино, что свидетельствовало о недюжинной прозорливости. Участие в увеселительном бизнесе на курортах Майами-Бич и Кубы. Вот что скрывалось за понятием «семейство Барзини». После семейства Корлеоне его, пожалуй, следовало назвать сильнейшим из всех кланов Нью-Йорка, а стало быть, и Америки. Рука Барзини доставала до самой Сицилии. Ни один вид незаконной деятельности, сулящей крупные барыши, не обходился без его участия. По слухам, он сумел внедриться даже на Уолл-стрит. С первого дня подпольной войны он использовал свои средства и свое влияние для поддержки семьи Татталья. Заветным желанием Барзини было сместить дона Корлеоне и самому занять положение самого могущественного и чтимого предводителя мафии в Америке — а заодно и отхватить себе кус империи Корлеоне. Он, кстати, во многом напоминал дона Корлеоне, а кое в чем — в умении примениться к запросам современности, широко смотреть на вещи, в деловой хватке — превосходил его. Никому бы в голову не пришло назвать Эмилио Барзини рухлядью, старьем. От него веяло уверенностью вожака, чья звезда восходит, на чьей стороне молодость, нахрапистая дерзость — сегодняшний день. В нем ощущалась личность сильная, но холодная, без намека на теплоту, свойственную дону Корлеоне, — и вероятно, он был в данное время наиболее «уважаемый» человек в Пятерке.
Последним прибыл Филипп Татталья — глава семейства, которое открыто выступило за свержение власти Корлеоне, поддержав Солоццо, и сумело так близко подойти к осуществлению своей цели. А между тем, как ни странно, другие члены Пятерки смотрели на него с долей пренебрежения. Во-первых, он, как известно, имел неосторожность поддаться Солоццо — пойти на поводу у коварного Турка. Это по его милости заварилась нынешняя каша, злосчастная катавасия, которая столь пагубно сказалась на повседневных деловых операциях нью-йоркских семейств. Во-вторых, он был — в шестьдесят-то с лишним лет! — пижон и бабник. И имел полное раздолье для того, чтобы тешить свое сластолюбие.
Дело в том, что семейным промыслом Татталья была торговля женщинами. Проституция составляла главную статью их дохода. Кроме того, под началом Татталья находились почти все ночные клубы Америки, и для семейства не составляло труда дать шанс подающему надежды дарованию пробиться на эстраду в любом конце страны. Филипп Татталья не гнушался пускать в ход силу, чтобы закабалить талантливого певца или комика и диктовать свои условия фирмам, выпускающим пластинки. Но все же основным источником наживы семейству служила проституция.
Как человек Филипп Татталья не пользовался расположением своих союзников. Вечно он скулил и плакался, как разорительно семейное ремесло. Счета из прачечных — все эти нескончаемые полотенца! — начисто съедают прибыль (забывая упомянуть, что владелец сети этих прачечных — он сам). Девицы нерадивы и взбалмошны — одна сбежит, другая наложит на себя руки. Сутенеры — все поголовно пройдохи и жулье, продадут ни за грош. Толкового работника днем с огнем не сыскать. Свои же, сицилийских кровей, молодые ребята воротят нос от такого занятия, считают зазорным торговать и помыкать женщинами — а сами, сукины дети, глотку тебе перережут и не поморщатся. Так имел обыкновение разглагольствовать Филипп Татталья в кругу полупрезрительных, полунасмешливых слушателей. Больше всего он сетовал на чиновников, во власти которых разрешить или запретить продажу спиртного в его ночных клубах и кабаре. Уолл-стрит, божился он, не наплодил столько миллионеров, сколько породил он один, давая взятки продажным шкурам, приставленным к казенным печатям.
Любопытно, что, даже чуть-чуть не одержав победу над кланом Корлеоне, он все-таки не снискал себе заслуженного, казалось бы, почета. Все знали, в чем тогда заключалась его сила, — это был в первую очередь Солоццо и затем — семья Барзини. Притом он не сумел воспользоваться преимуществами внезапного нападения и одержать полную победу, что тоже говорило не в его пользу. Быть бы ему порасторопней — и никому не пришлось бы терпеть столько неприятностей. Смерть дона Корлеоне разом положила бы конец войне…
Как подобает противникам, потерявшим в ходе войны сыновей, дон Корлеоне и Филипп Татталья обменялись при встрече лишь чопорными кивками. Для вожаков Пяти семей дон Корлеоне служил объектом особого внимания — за ним следили пристально, ища свидетельств слабости, последствий увечья и утрат. Настораживало, что после расправы над любимым сыном дон Корлеоне ищет мира. Похоже было, что это расписка в поражении, и если так, то могуществу Корлеоне отныне суждено пойти на убыль. Впрочем, все это должно было очень скоро выясниться.
