Помощник шерифа по имени Тревис, который до начала «атаки» дремал, прислонившись к капоту своего автомобиля, вскинулся, выхватил свой «магнум» сорок четвертого калибра и, пригибая голову, ринулся в направлении летящих «Котов». По какой-то причине, коей ни сам Тревис, ни его начальник никогда так и не дали официального объяснения, если таковое вообще существовало, он выстрелил в воздух. Звук получился очень громким, он перекрыл треск разрывающихся петард и спровоцировал еще чей-то нетерпеливый палец. Кто-то, кто в этом так и не признался, нажал на курок, выпустив в деревья заряд из своего дробовика. Нет никаких сомнений, что и многие другие начали бы стрелять, и кто знает, сколько народу случайно попало бы под пули, если бы другой помощник шерифа, Джимми, не крикнул во все горло: «Спрячьте свои пукалки, идиоты!»
Стрельба тотчас прекратилась, но несколько «черных котов» после этого еще разорвались. Когда все стихло окончательно, толпа защитников мистера Юри потянулась к дымящемуся островку травы и исследовала его. Люди стали передавать друг другу, что это всего лишь петарды. Мистер Эрл Юри высунул нос за дверь, прислушался и, наконец, вышел из дома.
Жившая чуть дальше по той же улице миссис Элис Вуд, услышав шум, поспешила к черному ходу, чтобы запереть его, и в этот момент заметила двух подростков, которые, заливаясь смехом, промчались мимо. По ее словам, это были белые ребята лет пятнадцати.
А в миле от этого места, в Нижнем городе, я в этот момент, спускаясь по ступенькам с крыльца мисс Калли, тоже услышал отдаленные взрывы. Дежурившие охранники — Сэм, Леон и два дьякона — вскочили с мест и стали всматриваться в даль, туда, откуда доносились звуки, напоминающие гаубичные залпы. Однако, когда все стихло, Леон заключил:
— Похоже на петарды.
Сэм сбегал домой посмотреть, как мама, и, вернувшись, сообщил:
— Она спит.
— Поеду посмотрю, что там случилось, — сказал я. — Если что-то важное, позвоню.
Улица, на которой жил мистер Юри, мигала яркими всполохами синих и красных проблесковых маячков — здесь стояло не меньше дюжины полицейских машин, и к месту старалось пробиться множество личных автомобилей: люди хотели узнать, что происходит. Я заметил машину Бустера, припаркованную у кювета, подошел к нему, и он мне все рассказал, сделав экспертное заключение:
— Какие-то сопляки.
Мне происшествие показалось забавным, но я был в явном меньшинстве.
За те девять лет, что оставался владельцем «Таймс», я ни разу не покидал редакцию больше чем на четыре дня. Мы отправляли очередной номер в печать каждый вторник, каждую среду он выходил в свет, а каждый четверг снова начиналась запарка.
Одной из причин моего успеха было то, что я очень много писал о городе, в котором практически ничего не происходило. Газета выходила на тридцати шести страницах. За вычетом пяти полос частных объявлений, трех — юридических извещений и приблизительно шести полос рекламы, я должен был заполнить примерно двадцать две полосы местными новостями.
Минимум одна страница отводилась под некрологи, которые все, до последнего слова, писал тоже я. Дейви Болтун Босс забирал две полосы под спорт, хотя и тут мне порой приходилось помогать ему, сочиняя то отчет об игре футбольной команды младшей лиги, то репортаж о победном проходе с мячом в зону противника, выполненном каким-нибудь двенадцатилетним героем. Маргарет делала подборку для полосы «Религиозная жизнь» и еще одну полосу заполняла объявлениями о свадьбах и прочих семейных торжествах. Бэгги, чья продукция и за девять лет до того была, мягко выражаясь, не слишком обильной, почти спился и теперь годился лишь на то, чтобы от силы раз в неделю давать один материал, который, разумеется, требовал помещать на первой полосе. Штатные репортеры сменялись у нас с удручающим постоянством. Обычно в штате числился один, изредка двое, и от них чаще всего было больше неприятностей, чем пользы. Мне приходилось редактировать их опусы до такой степени, что легче было бы написать самому.
Так я и делал. Хоть и изучал журналистику, способностью выдавать большое количество слов в короткий промежуток времени я не отличался. Но, оказавшись владельцем газеты и будучи поставлен в ситуацию, когда оставалось либо утонуть, либо научиться плавать, я открыл в себе неожиданный дар с ходу сочинять красочные истории почти о чем угодно и даже ни о чем. Скромная автомобильная авария без человеческих жертв становилась первополосным материалом с захватывающими дух цитатами из рассказов очевидцев и водителей машин «скорой помощи». Незначительное расширение местной фабрики представало событием, коему суждено оказать решающее влияние на рост валового национального продукта. Благотворительная продажа домашней выпечки в баптистской церкви могла воодушевить меня на материал в восемьсот слов. Арест застуканных с марихуаной подростков вырастал в массированное и целенаправленное наступление колумбийской мафии на невинных клэнтонских детей. Кампания членов «Клуба гражданского долга» за привлечение доноров освещалась как чрезвычайное положение сродни военному. Три угона пикапов за одну неделю описывались как свидетельство активизации в городе организованной преступности.
Писал я также о людях округа Форд. Мисс Калли была героиней моего первого произведения из серии «Очерки об интересных людях», и в течение последующих лет я старался печатать такие материалы минимум раз в месяц. Я написал о выжившем участнике Батаанского марша смерти,[22] о последнем в округе ветеране Первой мировой войны, о моряке, пережившем трагедию Перл-Харбора, о бывшем священнике, который прослужил в маленькой сельской церкви сорок пять лет, о старом миссионере, прожившем тридцать один год в Конго, о недавнем выпускнике клэнтонской школы, который танцевал в мюзикле на Бродвее, о даме, которая успела на своем веку сменить место жительства двадцать два раза, притом в двадцати двух разных штатах, о мужчине, который был женат семь раз и горел желанием поделиться своим опытом с будущими молодоженами, о мистере Митло — нашем пресловутом эмигранте, знатоке мужской моды, о баскетбольном тренере, уходящем на пенсию, о поваре из местной чайной, который, по его словам, жарил яичницу сколько себя помнил, и так далее и тому подобное. Все эти истории пользовались огромной популярностью.
Однако по истечении девяти лет список интересных людей округа Форд значительно поиссяк.
А я устал от писания. И немудрено: двадцать страниц в неделю, пятьдесят две недели в год.
Каждое утро я просыпался и начинал придумывать либо новую историю, либо новый поворот старой. Любая кроха новостей или малозначительное, но необычное событие служили импульсом к тому, чтобы разродиться очередным опусом и пристроить его где-нибудь на газетной странице. Я писал о собаках, раритетных автомобилях, легендарных смерчах, домах с привидениями, пропавшем пони, сокровищах Гражданской войны, рабе без головы, миф о котором бытовал в наших краях, о взбесившемся скунсе. Ну и, конечно же, о рутинных делах — судебных процессах, выборах, преступлениях, новых бизнесах, банкротствах, новоприбывших жителях города. Я устал писать.
И я устал от Клэнтона. Неохотно, постепенно, город принял меня, особенно после того, как стало ясно, что я не собираюсь его покидать. Но он был слишком мал, и порой я чувствовал, что задыхаюсь здесь. Я провел столько выходных дома, где делать было совершенно нечего, кроме как читать и писать, что начал привыкать к подобному образу жизни. И это приводило меня в отчаяние. Я пытался играть в покер с компанией Баббы Крокета в его «лисьей норе» и участвовать в сельских пикниках Гарри Рекса, но никогда не чувствовал себя своим среди этих людей.
Клэнтон менялся, и то, как он менялся, меня не радовало. Подобно большинству маленьких городков Юга, он расползался по всем направлениям совершенно бессистемно. «Багин-сити» процветал, его окрестности привлекали к себе всевозможные предприятия быстрого питания. Центральная часть города приходила в упадок, хотя здания суда и окружных органов власти по-прежнему привлекали немало людей. Требовались сильные политические лидеры, люди с даром предвидения, а их явно недоставало.
С другой стороны, я подозревал, что и город устал от меня. Из-за моей проповеднически-антивоенной позиции меня воспринимали здесь как радикального либерала, а я ничего не делал, чтобы смягчить репутацию человека непримиримого. По мере того как тираж газеты рос, а вместе с ним росли мои доходы, шкура моя становилась все более толстой, и я все больше морализаторствовал. Восставал против закрытых заседаний городского совета и окружного совета инспекторов. Требовал большей гласности в деятельности официальных служб. Целый год потратил на критику отсутствия четкого плана землепользования и отвода земель в округе, а когда в город нагрянул «Багин-сити», вообще вышел из берегов. Высмеивал законы финансирования избирательных кампаний, позволяющие богатым людям выбирать тех, кто им нужен. А когда Дэнни Пэджита выпустили из тюрьмы, обрушился на систему условно-досрочных освобождений в целом.
