Теперь он держал на прицеле того, кто рискнет появиться перед ним.
На пороге возникла фигура с поднятыми руками. Человек шагнул вперед и остановился. Бен тоже отступил — за бетономешалку. Отсюда он мог держать этого типа на мушке и, если только тот сделает хоть одно резкое движение, укоротить его на десять дюймов.
— Ты один?
Ответ прозвучал сразу. Спокойный, мирный и, похоже, честный.
— Один.
— Хорошо, тогда выхожу. Но если ты или твои дружки вздумаете сыграть со мной плохую шутку, дыра в твоем животе будет как железнодорожный туннель.
Подождав с минуту, он осторожно вышел из укрытия, нацелив ружье в живот человека, и шагнул навстречу, желая взглянуть на него.
От того, что он увидел, у него мурашки побежали по всему телу. Лицо и голова человека были чудовищно обезображены шрамами, по всей видимости от ужасного ожога. Шрамы покрывали также шею и грудь за расстегнутым воротом рубашки. Правого уха вообще не было, а от левого остался только кусок, приставленный, словно в насмешку, к черепу, на котором грубо зарубцевавшаяся кожа заменяла волосы.
Шрамов не оказалось только вокруг глаз. И теперь, пока он приближался, эти глаза наблюдали за ним скорее с иронией, чем с тревогой.
— Что еще за черт?
Человек улыбнулся. Если, конечно, то, что появилось при этом на его лице, можно назвать улыбкой.
— Спасибо, Бен. Хорошо хоть не спросил, что я такое.
И, не спрашивая разрешения, опустил руки. Только сейчас Бен заметил на них тонкие нитяные перчатки.
— Знаю, что трудно узнать. Надеялся, что хотя бы голос у меня не изменился.
Бен Шепард вытаращил глаза. И невольно опустил ружье, словно руки ослабели и не в силах держать его. Наконец он обрел дар речи.
— Боже! Младший Босс. Ты. Мы все думали, что ты…
Он не договорил. Парень сделал неопределенный жест:
— Умер?
И добавил слова, прозвучавшие небрежно и в то же время с тайной надеждой:
— А что, по-твоему, — нет?
Бен внезапно ощутил себя стариком. И понял, что человек, стоящий перед ним, куда старше него. Все еще в растерянности от такой неожиданной встречи, не соображая толком, что делать и что сказать, он протянул руку к рубильнику. Неяркий дежурный свет заполнил помещение. Собрался было включить еще, но Младший Босс жестом остановил его:
— Не нужно. Уверяю тебя, что от более яркого света не стану красивее.
У Бена увлажнились глаза. Он почувствовал себя глупым и ненужным. Наконец сделал единственное, что подсказало ему сердце. Положил «ремингтон» на груду ящиков, подошел и осторожно обнял этого солдата, чьи глаза видели только разрушение.
— Черт возьми, Младший Босс, как чудесно, что ты жив.
И ощутил ответное дружеское объятие.
— Младшего Босса больше нет, Бен. Но это замечательно — увидеть тебя.
Некоторое время они стояли, обнявшись, как отец с сыном. С наивной надеждой, что, когда разомкнут объятия, все опять окажется таким, как когда-то в прошлом. Тогда они тоже обнялись, и все было нормально, и Бен Шепард, строитель, задержался в ангаре, давая своему рабочему распоряжения на следующий день.
Они разомкнули объятия и вновь очутились в дне сегодняшнем, лицом к лицу.
Бен кивнул:
— Пойдем. Наверное, еще найдется немного пива. Если не возражаешь.
Парень улыбнулся и ответил дружески, как в старые времена:
— Никогда не отказывайся от пива Бена Шепарда. Неровен час рассердится. Спектакль, на котором лучше не присутствовать.
Они прошли в заднюю комнату. Младший Босс опустился на кровать, присвистнул, и Вальс тотчас выбрался из своего укрытия и прыгнул ему на колени.
— Ты все оставил как было? Почему?
Бен прошел к холодильнику, радуясь, что Младший Босс не видит его лица.
— Предвидение… или безрассудная надежда старика. Называй как хочешь.
Он закрыл холодильник и повернулся к гостю с бутылками пива в руках. Одной из них указал на кота, который своим простым кошачьим способом выражал удовольствие от того, что ему чешут за ушками и подбородок.
— Я регулярно убирал в твоей комнате. И каждый день кормил до отвала этого зверя, что устроился у тебя на коленях.
Он протянул ему пиво. Потом опустился на стул, и какое-то время они молча пили. Оба знали, что у каждого уйма вопросов, на которые им обоим трудно ответить.
Наконец Бен понял, что должен начать разговор.
С трудом подавляя желание отвести взгляд, он спросил:
— Что случилось с тобой? Кто задал тебе такую трепку?
Последовало молчание, долгое, как сама война. Потом парень произнес: — Это длинная история, Бен. И довольно противная. Ты уверен, что хочешь узнать?
Бен откинулся на спинку стула и еще дальше, пока не оперся вместе с ней о стену.
— У меня есть время — сколько угодно…
— …и все мужчины, которые нужны нам, солдат. Пока ты и твои товарищи не поймете, что потерпите поражение в этой стране.
Он сидел на земле со связанными за спиной руками возле ствола обломанного дерева, оставшегося без кроны, но цеплявшегося за землю бесполезными корнями. Он смотрел, как занимается заря. За спиной у него, он знал это, сидел точно так же связанный его товарищ, который уже давно не двигался и ничего не говорил. Может, удалось уснуть. А может, мертв. И то и другое возможно. Уже два дня держали их тут. Два дня почти без еды и без сна, потому что уснуть не давали боль в запястьях и судороги в ягодицах. Сейчас он хотел пить и есть, пропитанная потом и грязью одежда липла к телу.
Человек с красной повязкой на голове наклонился и помахал перед ним, словно гипнотизируя, пластиковыми удостоверениями личности. Потом принялся рассматривать их — как бы для того, чтобы еще раз прочитать имена, хотя прекрасно их помнил.
— Уэнделл Джонсон и Мэтт Кори. Что делают эти два отважных американских солдата тут, на рисовом поле? Не нашли более интересного занятия у себя дома?
Не нашли! Скажешь тоже, дерьмо собачье!
Он прокричал это лишь мысленно, потому что уже изведал на собственной шкуре, чего стоит у этих людей каждое произнесенное вслух слово.
Партизан — худощавый человек неопределенного возраста, с маленькими, глубоко посаженными глазами, чуть выше среднего роста — говорил на хорошем английском, подпорченном лишь гортанным произношением.
Прошло уже какое-то время
сколько?
с тех пор, как его взвод уничтожила внезапная атака вьетконговцев. Погибли все, кроме них двоих. И сразу же начались тяжелые испытания — бесконечные перемещения, комары, изнурительные переходы, когда лишь огромным усилием воли давался каждый следующий шаг, еще один, еще…
И побои.
Время от времени им встречались военные группировки. Люди с совершенно одинаковыми лицами везли оружие и боеприпасы на велосипедах по тропинкам, почти неразличимым среди буйной растительности.
Это были единственные моменты облегчения
Куда нас ведут, Мэтт?
Не знаю.
Как по-твоему, где мы?
Понятия не имею, но выкрутимся, Уэн, не волнуйся.
и отдыха.
Вода, благословенная вода, которая льется всюду, стоит лишь повернуть кран, здесь, на этой земле, превращалась в райское блаженство, и тюремщики отцеживали ее с садистским наслаждением.
Человек с красной повязкой не ждал ответа. Знал, что не получит.
— Мне очень жаль, что твои товарищи погибли.
— Не верю, — вырвалось у него, и он сразу же напрягся, ожидая в ответ удара.
Но на лице вьетконговца появилась улыбка, и только насмешливый блеск в глазах выдавал злость. Он молча закурил сигарету. Потом ответил спокойно, голосом, звучавшим на удивление искренне:
— Ошибаешься. Мне и в самом деле хотелось бы, чтобы вы все остались живы. Все.
Он произнес это тем же тоном, каким сказал вчера: «Не беспокойся, капрал, сейчас мы вылечим тебя…’’ — после чего спокойно всадил пулю в голову Сиду Марголину, лежавшему на земле, раненому в плечо и стонавшему от боли.
Откуда-то сзади донесся скрежет радиоприемника. Появился другой партизан, намного моложе, и о чем-то быстро переговорил со своим начальником на непонятном языке этой страны, который он вряд ли когда-нибудь освоит.
Начальник снова обернулся к нему:
— Сегодняшний день обещает быть довольно веселым.
И присел перед ним на корточки, желая получше рассмотреть его.
— Ожидаем воздушный налет. Они бывают каждый день. А сегодняшний будет в нашей зоне.
И тут он понял. Одни люди шли на войну, потому что их обязали пойти. Другие считали это своим долгом. Человек с красной повязкой воевал потому, что это доставляло ему удовольствие. Когда война закончится, он, наверное, придумает новую, быть может, только свою собственную, лишь бы по-прежнему воевать.
