– Однако Кастельно – серьезный человек!
– Быть того не может. В посольстве я справлялась у приятельницы. Она читает больше меня и категорически заявляет, что знать не знает Лаффона. А ведь она француженка, да к тому же парижанка.
Очень странно.
Зазвонил телефон.
– Анри? Это я, Рита. Все верно, это крупный издатель!
– Как? Что ты говоришь?
– Здесь, в парикмахерской, лежит старый журнал с фотографией твоего издателя. Во всю полосу.
– Немедленно возвращайся!
– Но мне еще не успели сделать прическу.
– Беги быстрее, крошка, будь добра, завтра причешешься!
Через четверть часа все подтвердилось: Кастельно нисколько не преувеличивал, называя Лаффона «крупным издателем».
На крупных снимках в «Жур де Франс» в шикарном кабинете сидят двое: Робер Лаффон и романист Бернар Клавель. Они в восторге, и на то есть причина: Бернару Клавелю, автору Лаффона, только что присудили 63-ю Гонкуровскую премию, которая, если верить журналу, принесла издателю целое состояние (тем лучше, поскольку теперь у него будет на что издать мою книгу), а писателю, по совокупности авторских прав, – около миллиона франков.
Еще я узнал, что этот обаятельный Лаффон (на фото он выглядит, выражаясь языком театра, первым любовником) основал свой издательский дом в тысяча девятьсот сорок первом году. Это уже серьезно!
Кроме того, оказалось, что гонкуровский лауреат Бернар Клавель терпел и жестокие разочарования по причине «отказа издателей» или «недовольной гримасы критиков», прежде чем выпустил свои первые книги.
А я и тут на коне! Издатели мне не отказывали, нашелся для меня один, исключительный. Теперь осталось посмотреть, как искривится рот у критиков, какую гримасу состроят они при виде моей книги. Надеюсь, их гримаса не будет столь же кислой, как куриная гузка.
Тут уж мы с Ритой решительно перевели Клотильду и ее подругу в разряд недоучек, настолько невежественных, что они даже не знают такого важного, такого крупного издателя, как мой Робер Лаффон. Клотильда, смеясь, согласилась, немедленно вставила в рамку две страницы из журнала и повесила их на стену в моем кабинете.
Что за чудесный денек! Желанная телеграмма от Жан-Пьера, желанный журнал, из которого мы узнали то, чего нам так не хватало для полного счастья!
Так, через широко распахнутые двери я вступил в неведомый мне мир.
* * *Кастельно прислал письмо, в котором просил меня приехать на несколько недель в Париж. Ему бы хотелось, с согласия Лаффона, который мечтал со мной познакомиться, чтобы я сам, если не возражаю, убрал из текста некоторые длинноты и переделал пару пассажей, изложенных менее удачно, чем все остальное.
Я прилетел в Париж через неделю, в начале марта.
В Орли меня встретил Кастельно. За завтраком в бистро он объяснил, чего ждет от меня: он хотел, чтобы я полностью изъял несколько очень интересных историй, которые я слышал на каторге от других.
– Почему?
– Потому что местами, Анри, ты на десяти, а то и на двадцати страницах рассказываешь историю другого человека, и если она захватывающая, то, выходит, ты надолго прерываешь рассказ о приключениях главного героя – Папийона, за которыми читатель следит затаив дыхание.
– Я понял: никого, кроме Папийона. О’кей.
В самом деле, каждый день узнаешь что-то новое. Ведь когда я пишу книгу, я говорю себе: «Папийон, опять Папийон, всегда Папийон – так читателю оскомину набьешь. В то время как та или иная история о ком-то другом может внести разнообразие и сделать повествование интереснее». Но раз уж Кастельно с издателем настаивают на том, чтобы я их убрал, тогда нет вопросов, так и поступлю.
Я встретился с Лаффоном у него в кабинете, и между нами сразу же завязалась искренняя дружба.
Он был красив, как сорокалетний мужчина, этакий тип «юного бога» в зрелых годах. Уравновешенный, спокойный, с манерами дипломата, но чувствовалось, что внутри у него могут кипеть страсти, хотя он и не давал им вырваться наружу. Этот вельможа принимал бывшего каторжника так, словно давно был с ним на дружеской ноге, и, чтобы показать ему это, причем очень тонко, пригласил его пообедать вместе на следующий день, в субботу, но не в ресторане, а в своем буржуазном гнездышке.
Никогда не забыть мне этого обеда, по сути впервые устроенного для меня, в роскошных апартаментах на краю Булонского леса. За всю мою жизнь мне довелось близко познакомиться только с обществом простых учителей да побывать в первоклассных ресторанах. В такой богатый дом и такое изысканное окружение мне попадать не приходилось!
Но это вовсе не означало, что я так и не смог опомниться, так и стоял с разинутым ртом и ослепленным взором – до такого дело не дошло; я был очень взволнован тем вниманием, которое со дня нашей первой встречи оказывали мне Робер Лаффон и его супруга.
За столом присутствовал Робер с семьей, некий банкир и Кастельно с женой.
Робер говорил о книге. Оказалось, она его настолько увлекла, что, принявшись за чтение в субботу утром, он оторвался только около полуночи в воскресенье. Его жена добавила, что на протяжении тех двух дней Лаффон рта не раскрывал и никто не мог к нему подступиться.
И еще за этим обедом я отметил, что мой издатель – человек прямодушный, благородный и щедрый. Полная противоположность типу изворотливого бизнесмена, который не ищет ничего, кроме выгоды.
Я не в силах описать, мой читатель, прелесть, духовное единство и трогательность этих мгновений. Но ты сам можешь представить, какой мощный наплыв чувств я испытываю, открывая для себя другой мир, общество людей, столь отличное от того, что было мне знакомо до сих пор, и переживая неожиданную перемену в моей жизни. Счастье буквально пьянило меня.
Надо же, сказать человеку с таким прошлым, как у меня: «Ты ничуть не хуже, чем кто бы то ни было, ты заслуживаешь уважения как незаурядная личность, здесь, у меня в доме, в кругу моей семьи, ты на своем месте, ты не выглядишь чужаком, и я счастлив, что ты пришел ко мне». Все это, конечно, не говорилось вслух, но тебе давали это почувствовать, не расточая комплименты, вызывающие скорее досаду, чем удовольствие. Да, ничто иное не могло так глубоко тронуть мое сердце.
Для Лаффона и Кастельно оказалось совершенно неожиданным, что в нашем разговоре моя книга и вожделенный успех отступили для меня на второй план. Книга дала мне целую гамму таких прекрасных чувств, что мне казалось, будто все мои усилия, затраченные на ее написание, уже оплачены сторицей. Дошло до того, что я даже принялся убеждать банкира, друга Робера, открыть со мной в Венесуэле совместное дело по ловле креветок.
Среди прочих я был также представлен великолепной и энергичной Франсуазе Лебер, пресс-атташе при издательстве Лаффона. У нее не было времени прочитать рукопись, которая в срочном порядке была отправлена в набор. Кастельно устроил мне встречу с ней в семь часов вечера в ресторане «Купол», где она имела неосторожность обратиться ко мне: «Расскажите в общих словах, о чем ваша книга». В результате мы встали из-за стола только в половине второго ночи. Наутро она позвонила Кастельно: «Я еще никогда так замечательно не проводила вечер. Я уверена в успехе». Добрый знак.
В Каракас я улетал преисполненный гордости.
Я настолько погрузился в размышления о пережитом, что не услышал объявления о посадке в самолет и он улетел без меня. До следующего рейса оставалось шестнадцать часов. Пришлось давать телеграмму Рите.
В течение шестнадцати часов, сначала в кафетерии, затем в баре, потом в ресторане аэропорта Орли, я мысленно воспроизводил эти необычные, слишком короткие три недели, проведенные в Париже.
После обеда у Лаффона меня пригласил к себе крупный французский интеллектуал Жан-Франсуа Ревель. Это одна из светлейших голов Парижа, сообщил мне Кастельно, замечательный писатель, философ и все прочее; Лаффон давал ему читать мою рукопись, и он тоже пришел в полный восторг. Он даже собирался написать кое-что о моей книге.
Мне не терпелось с ним познакомиться, и я остался под большим впечатлением от его квартиры и, конечно, семьи. Квартира находилась на набережной Сены – светлая, радостная, хорошо спланированная и вся заставленная книгами. Сама ее атмосфера говорила о том, что в этом доме имеют право селиться только возвышенные чувства.
Жан-Франсуа Ревель и его жена приняли меня так, что я не ощутил ни малейшего намека на их превосходство. Они пригласили меня к себе не из милости, а как человека своего круга, как равного.
Несколько раз за время обеда я принимался говорить о своей «реабилитации», своем «перерождении», и Жан-Франсуа Ревель оказался тем человеком, который лучше, чем кто бы то ни было, лучше, чем я сам, дал мне понять, что я не должен говорить об этом. Он объяснил мне, что моя внутренняя суть всегда была со мной, ее сформировали не другие люди и даже не те мерзавцы, которые встретились мне на жизненном пути.
