– А кто тебя просил этим заниматься?
– Сначала Бебер Селье, а потом надзиратель Брюэ.
– Много болтаешь, – сказал багор. – Шагай! Можете опустить руки и поживей ножками.
Четыреста метров, отделявшие нас от административного здания, показались мне самой длинной дорогой за всю мою жизнь. Я был раздавлен. Предпринять столько усилий и попасться, как двум воробьям на мякине! Боже, как ты жесток ко мне!
Наш «поход» к зданию администрации вызвал всеобщее возбуждение. По пути к нам присоединялись другие надзиратели, а первый все еще не сводил с нас ствол винтовки. Когда мы подходили к зданию, за нами уже тянулся хвост из семи или восьми багров.
Коменданту уже обо всем доложили: араб дунул бегом впереди нас, как заправский скороход. Комендант встретил нас на ступеньках здания. С ним были Дега и пятеро главных надзирателей.
– Что случилось, месье Брюэ? – спросил комендант.
– А случилось то, что я поймал этих двоих на месте преступления. Они прятали плот – готовенький плот, как я полагаю.
– Что скажешь на это, Папийон?
– Ничего. Буду говорить на следствии.
– Отведите их в изолятор.
Меня посадили в камеру, окно которой, почти наглухо заколоченное, выходило на кабинет коменданта над входом в здание администрации. Камера темная, но с улицы доносились голоса, и было слышно, как разговаривают люди.
Дело раскручивалось быстро. В три – на нас надели наручники и вывели из изолятора. В большой комнате, куда нас привели, заседал некий суд: комендант, его заместитель, главный надзиратель. Дега сидел в стороне за маленьким столом, очевидно для ведения протокола допроса.
– Шарьер и Карбоньери, слушайте рапорт, поданный на вас месье Брюэ: «Я, Огюст Брюэ, старший инспектор, начальник строительных мастерских на островах Салю, обвиняю двоих заключенных, Шарьера и Карбоньери, в воровстве и использовании не по назначению казенных строительных материалов. Я обвиняю столяра Бурсе в соучастии в преступлении. Я также считаю Нарика и Кенье соучастниками преступления. И наконец, я заявляю, что застал Шарьера и Карбоньери на месте преступления при совершении акта осквернения могилы мадам Прива, которую они использовали в качестве потайного места для плота».
– Что скажете? – спросил комендант.
– Во-первых, Карбоньери не имеет к этому делу никакого отношения. Плот рассчитан только на одного человека. Я имею в виду себя. Я просто попросил его помочь оттащить маты с могилы, одному мне было не справиться. Следовательно, Карбоньери не может быть обвинен ни в воровстве казенных материалов, ни в использовании их не по назначению. Он также не может быть обвинен в соучастии в побеге, ибо побег как таковой не состоялся. А этому парню, Бурсе, я пригрозил, что убью, если не будет делать то, что сказано. Что касается Нарика и Кенье, то я едва их знаю. И к этому делу они ни пришей ни пристегни.
– Это не так. Мой информатор показывает другое, – сказал багор.
– Этот Бебер Селье, ваш стукач, может наговорить вам турусы на колесах, приплетя к этому делу совсем невинных людей. Как можно доверять доносчику!
– Короче, – сказал комендант, – вы обвиняетесь в воровстве и использовании не по назначению казенных материалов, в осквернении частной могилы, а также в попытке совершить побег. Будьте добры подписать протокол.
– Я не подпишу, пока не увижу в протоколе мое заявление относительно Карбоньери, Бурсе и свояков Нарика и Кенье.
– Принимается. Впишите данное заявление в качестве дополнения к протоколу.
Я подписал. Просто нельзя выразить словами, что творилось у меня на душе с момента нашей последней неудачи! В изоляторе я словно помешался: почти не ел, не ходил, но курил и курил сигарету за сигаретой, благо Дега хорошо снабдил меня табаком. Каждое утро мне давали час для прогулки во дворе изолятора.
Сегодня утром ко мне зашел комендант и имел со мной разговор. Получалась прелюбопытная вещь: если бы побег удался, он пострадал бы больше всех. И все же именно он сердился на меня меньше всех.
Улыбаясь, он сказал мне, что его жена пыталась ему втолковать, что для человека стремление к побегу из мест заключения вполне естественно, если он не совсем деградировал и не деморализован полностью. Очень тонко комендант пытался выудить из меня признание в соучастии Карбоньери. Но мне показалось, что я сумел убедить его в обратном. Я доказывал, что Карбоньери просто не мог отказать мне в минутной помощи – оттащить маты с могилы.
Бурсе представил следствию мою записку с угрозами и мой чертеж. В отношении Бурсе комендант полагал, что именно так оно и было. Я спросил коменданта, что мне грозит за воровство казенного материала.
– Не более восемнадцати месяцев, – сказал он.
Короче, я стал постепенно выплывать из той пучины, в которую погрузился с головой. Шаталь прислал записку, что Бебер Селье находится в больнице в палате на одного человека. Он ждет отправки на материк. Редчайшая болезнь приключилась с ним – нарыв в печени! Похоже, диагноз состряпан администрацией и врачом во избежание мести.
Меня ни разу не обыскивали и не устраивали шмон в камере. Я воспользовался этим и достал нож. Мне его прислали. Я попросил Нарика и Кенье потребовать у коменданта очную ставку между старшим надзирателем из мастерских, Бебером Селье, столяром и мной, с одной стороны, и ими – с другой, после чего пусть комендант сам решает, продолжать ли их допрашивать, подвергнуть ли дисциплинарному наказанию или освободить и вернуть в лагерь.
Сегодня на прогулке Нарик сказал мне, что комендант согласился. Очная ставка состоится завтра в десять утра. Следственную часть поручено провести главному надзирателю. Всю ночь я боролся с самим собой, взвешивал все за и против. Я намеревался убить Бебера Селье. Я не смог переубедить себя изменить решение. Нет, крайне некрасиво получается – позволить убраться этому гнусу на материк за подлость и там совершить побег – это в награду за провал нашего! Да, но в таком случае тебя, дорогой мой, могут приговорить к смертной казни, обвинив в злом умысле. Да и хрен с ним! Такое вот я и принял решение, окончательное и бесповоротное. Не осталось никаких надежд. Четыре месяца ожиданий и радости, страха, что попадешься, тщательно продуманных действий и усилий – и что же в результате? Все, казалось, уже на мази, и все так жалко и бездарно разрушил мерзкий язык стукача. Будь что будет! Завтра я должен убить Селье!
Единственная возможность избежать смертного приговора – это заставить Селье вынуть нож. А для этого он должен ясно увидеть, что мой уже наготове. Тогда он определенно выхватит свой. Надо, чтобы все это произошло прямо перед очной ставкой или сразу же после нее. Во время устного разбирательства убить Селье не будет никакой возможности, поскольку есть риск, что багор пристрелит тебя. Я положился на беспечность надзирателей, которая давно вошла в пословицу.
Всю ночь я боролся с этой навязчивой идеей и никак не мог ее подавить. В жизни есть такие вещи, которые нельзя прощать. Знаю, что никто не имеет права чинить самосуд, но эти рассуждения для людей другого социального круга. Просто непостижимо – нельзя думать о наказании, безжалостном наказании такого ползучего гада, такой низкой твари. Я не сделал этой залетной птичке ничего плохого, он даже не знал меня. Значит, он отправляет меня на энное количество лет в одиночку за просто так, не имея ничего лично против меня. Он стремится похоронить меня заживо, чтобы жить самому. Можно ли смириться с этим? Нет, я не мог. Непостижимо, чтобы эта канализационная крыса жуировала за счет других. Для меня, во всяком случае, непостижимо. Он мне устроил веселенькую жизнь. Ну и я ему устрою еще покруче. А как насчет смертного приговора? Так глупо подыхать из-за паскудной гниды! Я дал себе единственный зарок: если он не выхватит нож – пусть живет, падаль.
Не спал всю ночь, выкурил пачку сигарет. Осталось две, когда в шесть утра принесли кофе. Нервы натянуты до предела, и, хотя это было запрещено, я сказал разносчику в присутствии надзирателя:
– Дай мне несколько сигарет или немного табаку с разрешения начальника. Я на пределе, месье Антарталия.
– Да, дай ему, если есть. Искренне сочувствую тебе, Папийон. Я корсиканец и уважаю настоящих мужчин. Презираю мерзавцев.
Без четверти десять я уже был во дворе и ждал, когда меня поведут в главную комнату. Рядом стояли Нарик, Кенье, Бурсе и Карбоньери. К нам был приставлен надзиратель Антарталия, который присутствовал при раздаче кофе. Он разговаривал с Карбоньери по-корсикански. Из их разговора я понял, что он сочувствует Карбоньери, которому грозит до трех лет одиночки. В это время открылись ворота, и во двор вошли араб, лазавший на пальму, араб-тюремщик из строительных мастерских и Бебер Селье. Увидев меня, он отпрянул назад, но надзиратель, находившийся рядом с ними, сказал ему:
– Иди вперед и держись в стороне от остальных. Встань вон там справа. Антарталия, не позволяй им общаться между собой.
