Двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать… дыхание становится глубоким, энергия равномерно расходится по широкому кругу… Возле дома ближе к забору стоит «шестерка». Хорошо, все сходится…
Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать… Сосредоточиваю основную энергетическую силу в точке дань-тянь, затем перегоняю прану по малому кругу… Показалось, что из дома раздался женский крик, — сердце кровью облилось, чуть не бросился сломя голову. Мрази!..
Двадцать, двадцать один, двадцать два, двадцать три… Держись, любовь моя! Очень скоро эти гоблины начнут умирать — и совсем не естественной смертью. Буквально через пару десятков секунд. Дай доведу себя до кондиции…
Двадцать четыре, двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь… Откуда-то из глубины показалась псина и глухо зарычала, пошла к калитке, волоча тяжелую цепь. А вот это плохо. Откуда псина? Значит, кто-то из гоблинов хозяин: собака быстро к чужим людям не привыкает…
Двадцать восемь, двадцать девять, тридцать, тридцать один… Лишние эмоции утекают прочь. Голова наполняется холодом. Этот холод стабилизирует реакции, вытесняет горячий фон отчаяния. Я достал пистолет, взвел его и прицелился псине в голову: извини, ты, конечно, не виновата. Но мне надо туда пройти…
Тридцать два, тридцать три, тридцать четыре, тридцать пять…Женский крик повторился — пронзительный и отчаянный. Держись, малыш, я почти готов. Сейчас иду…
Тридцать шесть, тридцать семь, тридцать восемь… Энергия обволакивает тело плотным коконом. Она защищает меня от всего плохого, дает силы для самой непосильной работы, я — оружие уничтожения… Вдруг псину отшвырнуло вбок. Всхрапнув, она дернулась несколько раз и затихла. О! Прикрытие, значит, где-то на крыше соседнего дома, слева.
Тридцать девять, сорок. Ну все, гоблины, я пошел…
Выбив плечом калитку, я рванул к левому окну на торце дома, набирая ускорение и, не добежав полтора метра, изо всех сил прыгнул, группируясь в сальто.
Ломая напруженной спиной и задом оконный переплет, я ввалился внутрь под звон разбитого стекла, опустился на пол — почти что в полуприсед и, обнаружив в комнате двух раздетых по пояс гоблинов, которые играли за столом в карты, мгновенно убил их, всадив каждому в голову по пуле. Они даже «мама» сказать не успели.
Я тут же бросился в прихожую и на секунду застыл, решая, в какую комнату ломиться.
Но в эту секунду одна из дверей открылась. Из комнаты вышел еще один гоблин — видимо, решил узнать, что за странный шум у тех, кто играл в карты. Он замер с удивленными глазами в дверном проеме.
Я приставил глушак к его груди напротив сердца и выстрелил. Гоблина отбросило назад — туда, откуда он вышел. Наступив на его тело, я прошел в комнату и увидел Милку.
Она лежала на кровати, совсем без одежды, и руки ее были крепко привязаны веревкой к спинке. На ее груди, верхом, у самого лица, сидел голый Тимур, повернув голову в мою сторону, и удивленно таращил на меня глаза.
— Я пришел, Тимур.
Прыгнув вперед, к кровати, я со всего маху пнул его ногой в лицо.
Он завалился на спину, неловко перевернулся, рухнул на пол и, тихо мыча, стал медленно подниматься… Во многих фильмах, когда показывают концовку, там два врага встречаются и, благородно бросив оружие, долго бьются, пока один из них, собрав остатки сил, не наносит другому последний удар.
Я бы, конечно, мог сделать то же самое: бросить пистолет, дать Тимуру очухаться и потом драться с ним…
— Тебе не повезло, Тимур. Я не рыцарь. Да и ты тоже. — Я подождал, когда гоблин устойчиво зафиксировался на четвереньках. — ты и не человек даже. И потому умрешь позорной смертью — воин так не умирает.
Я присел, вставил ствол ему между ягодиц и три раза нажал на спусковой крючок. Дико вскрикнув, гоблин несколько раз дернулся, выгнулся дугой, опять сложился… И затих.
Все. Прощай, мой персональный кошмар… Сорок один. Возвращаюсь в нормальное состояние. Мне сейчас понадобится не боевой транс, а вся нежность и любовь, на какую я только способен…
Выйдя в соседнюю комнату, я взял со стола нож, видимо, принадлежащий одному из картежников, и, вернувшись, перерезал веревку, стягивавшую Милкины запястья.
Она села на кровати и, прикрыв грудь руками, испуганно смотрела на меня. Клянусь вам, такая боль была в ее глазах, что только за одно это можно было твердой рукой беспощадно убивать всех гоблинов в радиусе видимости и слышимости.
Отняв одну руку от груди, Милка показала на трупы и еле выговорила трясущимися губами:
— Они меня… Они…
И все, не было больше сил что-то сказать. Моя маленькая женщина сжалась в комочек и зарыдала.
Я знаю, я все знаю… Сорвал с себя ветровку, укрыл ее хрупкое тело и поднял на руки, крепко прижав к своей груди. И успокаивал, убаюкивал, целовал соленые от слез глаза, шептал что-то нежное…
Я знаю, солнышко мое, знаю… Они не отпустили бы тебя. После такого не отпускают. Ты умерла бы вместе со мной. Потому что это гоблины, нелюди…
Но мы с тобой живы, мы вместе. Я с тобой, половиночка моя, я помогу тебе все это пережить и забыть навсегда…
Да-да. Ты про все это скоро забудешь, потому что мы вместе — ты и я. Мы живы — это уже хорошо. А те, кто это сделал, — посмотри, вот они. Они уже остывают. И никто никогда не узнает, что здесь произошло…
Ну вот, ты уже перестала плакать, успокойся. Дай я уберу слезы с твоих щек губами… Ты смотришь в окно? Боишься, что где-то там еще есть гоблины? Ну да, конечно, их много расплодилось в последнее время, они живут среди нас, а мы не замечаем, что рядом — гоблин…
Но ты не бойся. Я чую этих нелюдей за версту и буду их убивать, пока смогу шевелить руками и ногами. А когда откажут руки и ноги, я буду грызть их зубами.
Ну а если меня вдруг не станет, ты не переживай: для каждого гоблина обязательно найдется киллер.
