обстоятельно.
Я украл кое какую одежду у купальщиков на первом же большом озере. Вещи Олега я частично утопил, а частично надёжно спрятал, с расчётом вернуться к ним позже и полностью уничтожить. Мне даже удалось добыть немного денег, так что большую часть пути до дач я проделал на автобусе. Я был уверен, что мой вид никого не смутит — тут видели и не такое — и не ошибся.
Я появился на участках на следующий день, после того как из Разрыва выловили тело незадачливого Борьки. Место сторожа было вакантно и мне не составило большого труда договорился с председателем, чтобы его занять. Он и представить не мог, как хорошо я его знаю, поэтому мой твёрдый отказ от предложенной водки и обещание немедленно взяться за ремонт сторожки подействовал на него магически. Я получил дом, участок и символический оклад, и смею вас уверить, это было отличное вложение для обеих сторон.
Сторожка и земля находились в плачевном состоянии. Бурьян поднимался до уровня груди, крыша текла, крыльцо практически не существовало, а внутри был такой слой грязи, что мне вспомнилась потусторонняя чёрная плесень. Но я был даже рад этому. У меня было вдоволь работы и минимум времени на пустые размышления. Я трудился не покладая рук, с утра до вечера, и даже Степаныч был вынужден вскоре признать, что такого работящего сторожа он не видел нигде и никогда в жизни, тем более не пьющего…
Само собой поползли слухи. Шептались, что я беглый уголовник, убийца-рецидивист, сумасшедший и тому подобное, но я был готов к этому. Я быстро развеял большую часть подозрений, потолковав по душам с Настюковым и другими мужиками. Не у кого больше не было сомнений что я долго жил в Москве, хорошо знаю окрестности, имею представление о заводе и твёрдо держу своё слово, а большего никому и не требовалось. Только Степаныч всё никак не мог взять в толк, отчего я не пью, но в конце концов смирился. Благо, что я всегда был готов его выслушать и угостить папиросой.
Постепенно, всё встало на свои места. Жизнь потекла размеренно и безлико, и то, что первоначально представлялось невероятно сложным, оказалось до ужаса простым. Я увидел своих родителей через месяц. Молодые, улыбающиеся, живые, они прошагали мимо Кремля в компании хохочущего Настюкова. Кажется, они направлялись к нему в гости. Отец щеголял новой жёлтой рубахой, а на матери было лёгкое платье в тонкую клетку, которое я часто видел на большой семейной фотографии в хозблоке.
Они свернули за угол и исчезли, а я остался сидеть у сторожки, глядя в пустоту. Я ожидал от этой встречи чего угодно, но не равнодушия. Однако, выяснилось, что вновь увидеть своих родителей живыми и здоровыми было куда проще, чем заставить себя поверить, что они мои папа и мама. Я так и не смог этого сделать. Прошлая жизнь была мертва. Я не чувствовал связи с этим людьми. Когда через неделю мы столкнулись у колонки, ни тот, ни другой меня не узнали и это меня нисколько не огорчило.
Я принял это как дар. Так было проще для всех. И так было правильно. Никто в целом свете, даже я сам, не мог бы узнать меня, поскольку я прежний исчез, не оставив даже привычной оболочки. Воспоминания «той» жизни, что роились в моей голове были не единственными. Я слишком много видел, чтобы всё пережитое постепенно не сплелось в моём сознании самым причудливым образом в совершенно иную картину, где «та» жизнь, как и «та» смерть, была лишь одной из многих жизней и смертей.
Впрочем, один человек всё же о чём то догадывался. Я понял это спустя некоторое время, обнаружив на своём заборе тонкую, очищенную от коры и свёрнутую тугим кольцом ветку рябины. Я не тронул её и она провисела там больше месяца, а когда отвалилась, другая, чуть больше, появилась на следующий день на том же месте. С той поры ветки исправно сменяли друг друга. Месяц за месяцем, год за годом.
Они всегда появлялись рано утром, когда белый туман спускался с поля и катился к болотам. Иногда он был таким густым, что закрывал всю улицу, так что виднелись только крыши домов. Но я всё равно видел сгорбленную тень, что брела вместе с туманом и ненадолго задерживаясь у моей калитки. Я никогда не мешал ей и не пытался окликнуть. У всех был свой путь и она двигалась по своему так же упрямо, как и я. Я понимал это.
Я видел, как моя мать была беременна. Видел Галину, ведущую за ручку едва научившуюся ходить Анюту. Видел, как дети росли, дружили, играли, ссорились. Бог знает какие мысли были у них в головах, но они смеялись, они жили и этого было достаточно. Я был неузнанным свидетелем своей собственной жизни, жизни спокойной и счастливой. Той, что не досталась мне. Но разве не этого я хотел? Быть может…
Иногда я следил за ними. Я видел, как мальчишка крался по лесу, видел, как девочка секретничала с подругами у калитки, наблюдал как они болтают, сидя вдвоём в тени пожарного щита на её переулке. Я был на озере в тот день, когда они тонули и крикнул ребятам постарше, чтобы они им помогли. Я часто был рядом, словно пытаясь уберечь их. По крайней мере я так думал.
Порой мальчишка замечал меня и застывал на мгновенье как дикий олень, напрягшись всем телом, а затем таял в море зелени. Я никогда не преследовал его и не старался сблизиться. Я не хотел никого смутить. Когда Галина звала меня покосить ей траву, я обычно отказывался, ссылаясь на дела. Я боялся, что Анюта что-то почувствует. Что каким-то невероятным образом увидит в моих глазах нечто, что ужаснёт её. Но всё проходило гладко и спокойно. Однажды мы даже выпили чаю, и они потчевали убийцу их отца и мужа печеньем и мёдом. Лицо Галины было раскрасневшимся и свежим, но я не мог выбросить из головы другой её лик, и мёд был горек, а чай безвкусен.
Анюта вела себя совершенно обычно, как и подобает маленькой воспитанной девочке. Но я чувствовал, что она внимательно меня изучает и что за её напускным спокойствием и благовоспитанностью, может бушевать шторм. Я бы многое отдал, чтобы узнать о чём мальчик и девочка шептались вечером у калитки, после моего ухода. Быть может, о всяких пустяках. Быть может…
Что их ждало? Была ли у них
