Деревенские не приближались к мельнице. Моя мать жила как на острове. Впервые мне пришло в голову, до чего она тут одинока.
Во дворе у фермера было безлюдно. Стены отбрасывали длинные тени. От жары волосы липли к шее. Я позвонила в дверь. Через некоторое время открылось окно и выглянула девушка примерно моего возраста.
— Да? — хмуро сказала она.
Подобная неприветливость меня не обескуражила.
— Два кило клубники.
Ни слова больше не говоря, она выставила на подоконник четыре синие пластиковые корзинки. У нее за спиной виднелись стенные обои в цветочек и старомодный темный кухонный буфет.
— Сколько? — спросила я. Проведите пару лет в этой деревне, и вы разучитесь говорить полными предложениями.
— Пять евро.
Я расплатилась, окно захлопнулось, и я снова вышла на сонную деревенскую улицу.
Сборщики клубники копошились в поле, точно большие яркие птицы. Я забыла взять у матери большую корзину для покупок и держала свои корзинки прижав их к животу, что было неудобно и ненадежно. Душистый запах зрелых красных ягод веял вокруг, как духи.
Старый пес у церкви проснулся. Кончик его хвоста заерзал по земле, когда он меня увидел.
— Привет, — поздоровалась я, а он тихо заскулил.
Если бы не корзинки и боязнь их уронить, я потрепала бы его по черной свалявшейся шерсти. Никто, наверное, его не гладил. Чувствуя, как он провожает меня взглядом, я пыталась сопротивляться зарождающемуся чувству вины.
Дома я оставила корзинки на кухне и вышла на террасу. Прогулка пошла мне на пользу. Пальцы в сандалиях нагрелись и запылились, тело напиталось солнцем. Я села, запрокинула голову и закрыла глаза. Мать с бабушкой, истощив запас колкостей, мирно беседовали. В деревьях щебетали птицы. Где-то блеяла овца, вдалеке тарахтел трактор.
После окончания школы мы с Каро и Мерли мечтали на год поехать в Лондон. А до тех пор я вполне неплохо жила в симпатичном маленьком Брёле, изредка выезжая в деревню.
Шум и суета большого города могли даже доставлять наслаждение, но через несколько часов начинали действовать на нервы. Меня не покидало ощущение, что я опоздала родиться, что я должна жить в каком-то другом веке.
Берт наблюдал за женой, снующей по кухне. Ему нравилось смотреть, как она готовит, — ее движения были так уверенны, точны, красивы. Но она не любила, когда он говорил ей об этом. Она вообще не любила, когда он говорил о ней, смущаясь тем, что оказывается в центре его внимания. Но ее сдержанность, граничащая с холодностью, именно и привлекала его в ней. «Моя железная леди» — так он называл ее про себя. Раньше его горячим желанием было разбить ледяной панцирь, под которым она пряталась. Да, тогда он был не чужд жестокости в любви.
Не сразу ему удалось растопить этот панцирь, да и то не до конца. Он подозревал, что даже моменты их абсолютного единения — это всего лишь иллюзия.
Берт отхлебнул кофе и снова уткнулся в газету. Утром он мельком просмотрел заголовки, и лишь сейчас у него выдалась минута для внимательного чтения.
— Брокколи или салат?
— Что? — Он рассеянно поднял голову.
— Я спрашиваю: тебе брокколи или салат? — Теперь в голосе Марго стали часто звучать нотки упрека.
— Мне все равно.
Когда в начале совместной жизни они договаривались о распределении ролей, решили, что Марго будет дома с детьми, а Берт станет зарабатывать для них деньги. Марго сама этого хотела: она никому не доверила бы детей, даже мужу. Но в последнее время она начала задумываться, правильный ли сделала выбор. До замужества она работала менеджером в книжном магазине. Теперь она и не знала бы, с чего начинать, ведь столько воды утекло. Они никогда не обсуждали эти вопросы, особенно после рождения детей, то есть в течение последних десяти лет. Усталость и непонимание копились в тишине. Порой они засыпали над книгой или у телевизора.
— Салат, — сказала Марго, — это быстрее.
— Помочь тебе? — спросил Берт.
— Не надо. Лучше расскажи мне о новом деле, это интереснее.
Берт отложил газету, собрался с мыслями и начал. Он никогда не отказывался поговорить с ней о работе, потому что она задавала вопросы, которые не пришли бы ему в голову, направляя его мысли в иное русло. Во всяком деле полезен свежий взгляд.
Пока он рассказывал ей о Симоне Редлеф и двух других девушках, убитых на севере Германии, их лица стояли у него перед глазами, счастливые, смеющиеся. Такими они остались на фотографиях, которые он прикрепил к стене у себя в кабинете.
— Какой ужас! — твердила Марго.
Ему хотелось шагнуть к ней, обнять ее и забыть про все убийства на земле. Хотелось поцеловать ее, как в первый раз, чтобы мир остановился. Но вместо этого он продолжал свой рассказ.
— Может быть, это был кто-то из ее знакомых? — спросила Марго, когда он закончил.
— Едва ли. Все ее знакомые, гипотетически подходящие на роль убийцы, были допрошены. У всех алиби.
— То есть ты полагаешь, что они не были знакомы?
Он кивнул.
— Незнакомец, который так же совершил преступления на севере?
— Почерк больно похож.
— Это значит, что он чужой как там, так и здесь.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что совершать преступления по месту жительства очень рискованно.
— Это серийный маньяк, Марго.
— Одержимый манией убийства, я знаю. — Она взмахнула руками, держа в одной салатный лист, а в другой нож. — Но недооценивать его тоже не стоит.
— Я и не думаю. Серийные убийцы обыкновенно весьма хитры и изворотливы. Возможно, он убивает рядом с домом, дабы пустить нас по ложному следу. Мы уверены, что он чужой, а он, может быть, местный.
— Жаль только, нельзя наверняка знать, что у него на уме.
— Но я должен это знать! Я должен понять образ его мыслей, влезть в его шкуру. Потому что не могу надеяться на то, что он сам где-то оплошает и попадется в мои силки.
— Ты говоришь как типичный браконьер из сериала про сельскую жизнь.
— Точно! — рассмеялся Берт. — Иногда я себя таким и чувствую.
Он встал, подошел к ней и обнял. Она была теплая, мягкая. Смахнув кусочек морковной кожуры, приставший к ее подбородку, он спросил:
— Может быть, я все-таки помогу?
Она взглянула на него — почти как раньше. Почти. Но вместо того чтобы поцеловать его или позволить ему поцеловать себя, вручила ему нож и пододвинула морковку:
— Порежь морковку для салата, ладно? Сможешь?
— Смеешься? — Он был рад, что ему нашлось занятие. Хотелось отвлечься от мрачных мыслей. После ужина он поиграет с детьми и почитает. И может быть, забудет, что он полицейский, — хотя бы ненадолго.
Когда зазвонил телефон, Имке Тальхайм недовольно поморщилась. Момент для беседы был неподходящий, но не взять трубку она не могла. С тех пор как Ютта жила отдельно, она должна была постоянно находиться на связи. Мысль нанять секретаря ее пугала, поскольку ей трудно было бы смириться с присутствием в доме чужого человека.
Имке и домработницу, фрау Бергерхаузен, выносила с трудом. Слыша, как та шуршит по комнатам, она отвлекалась от работы. А еще фрау Бергерхаузен пела. Арии из опер и оперетт, которые знала на память бесчисленное множество. После нескольких бесед на эту тему она согласилась петь потише, хотя, по ее словам, пение было для нее главной отрадой в жизни.
Имке сохранила текст и сняла трубку:
— Тальхайм.
— Добрый день, фрау Тальхайм. Меня зовут Лило Канвайлер. Я заведую городской библиотекой Реллинхаузена, и мне бы хотелось пригласить вас на встречу с читателями. Наш ежегодный литературный фестиваль…
— Простите, что перебиваю, фрау?..
— Канвайлер.
— Да, фрау Канвайлер. Видите ли, я не занимаюсь организацией своих поездок. Не могли бы вы связаться с моим агентом? Это ее обязанность.
Но заведующая библиотекой стояла на своем. Она заявила, что раз дозвонилась до самой Имке, то нет нужды привлекать к этому делу агента. Последовало краткое препирательство. Кончилось тем, что Имке сердито бросила трубку и, вздохнув, повернулась обратно к компьютеру.
Издатели адресовали все предложения ее агенту. Но всегда находились такие, кто хотел сократить путь. Удивительно, как им удавалось достать ее телефон. «Слава требует жертв», — написала она и остановилась, пораженная глубоким смыслом этой фразы. Она так долго жаждала славы, и внезапно ее мечта осуществилась. Свою первую книгу — психологический триллер — она написала ради удовольствия, не имея литературных амбиций. Но ее заметили критики. О ней вдруг заговорили. Посыпались заказы, начались поездки, выступления. Ее приглашали на писательские конференции, радио и телевидение.
Имке Тальхайм. Собственное имя звучало в ее ушах как чужое, будто она гостьей жила в своем теле. Все это было не о ней, а о другой женщине, носившей ее имя. Эти два человека плохо в ней уживались, ибо она осталась все той же дисциплинированной Имке Тальхайм, которая с утра неизменно усаживалась за стол, чтобы написать несколько страниц, затем готовила обед для дочери, копалась в саду, вечером шла за покупками, стирала, гладила, убиралась в доме, а перед сном изредка что-нибудь читала, если оставалось время.
