Сзади до него донесся чей-то окрик.
— Что еще за херня? — пробормотал Шон.
Если бы мама его сейчас услышала, он наверняка схлопотал бы затрещину. Но мамы рядом не было. Она, должно быть, ищет его в бесконечных галереях торгового центра, в одном из кафе которого был устроен детский праздник… Сколько же времени прошло с тех пор?..
Он продолжал идти, раздвигая ветки, но лес неожиданно закончился. Кроме немногочисленных деревьев, все остальное оказалось нарисованной на стене декорацией.
— Эй, стой! — снова закричал Толстяк. — Ну-ка возвращайся, пока я не…
Рука Шона нащупала дверную ручку. Он повернул ее и распахнул дверь. В глаза ему ударил слепящий свет.
Был солнечный день. Пахло морем. Чуть колыхались волны под ярко-синим небом. Безбрежная гладь расстилалась за стеклами иллюминаторов, расположенных над широкими кожаными диванами и мебелью в стиле хай-тек.
Место, куда попал Шон, вовсе не было лесом.
Он оказался на яхте.
Кто-то спускался по ступенькам со стороны капитанского мостика. Несколько мгновений спустя человек вошел в каюту.
— Ты что здесь делаешь? — спросил он у Шона.
Незнакомец был одет в длинный черный плащ. Шон попятился. Человек кивнул, словно что-то подтверждая сам себе, потом схватил Шона за плечо и резко втолкнул его обратно в соседнее помещение.
Шон упал на пол. Дверь захлопнулась.
Он снова оказался в фальшивом лесу.
— Да что тут у вас творится? — воскликнул человек в плаще, вошедший следом за ним.
Вопрос был обращен не к Шону, а к Толстяку.
— Я тут ни при чем! — отозвался тот. — Этот мальчишка совсем дикий!
Человек в плаще скрестил руки на груди. Его длинные волосы были перевязаны на затылке узкой черной лентой. Шон пристально смотрел в его глаза, пытаясь разглядеть зрачки, но эти глаза казались двумя глубокими колодцами, на дне которых чуть поблескивала вода.
— Обстановка неплохая, — продолжал Толстяк, — но мальчишке дали слишком мало наркотика… он меня ударил камнем.
Другой пожал плечами:
— Вы лжете.
— То есть как это?
— У меня снаружи монитор. — Он указал на закрытую дверь. — Каждое ваше движение записывается.
Толстяк задрожал и попятился.
— Вы не изнасиловали мальчика, — продолжал Черный Плащ, приближаясь к нему. — Вы даже не пытались этого сделать.
— Как раз наоборот! — возразил Толстяк. — Дайте мне еще пару минут, и я оприходую этого поганца!
Но голос у него дрожал все сильнее и сильнее.
— Меня это сильно удивит, — с улыбкой произнес человек в плаще. — Я скорее предположил бы, что вы шпион.
Он протянул вперед руки, подхватил Толстяка под мышки и без видимых усилий поднял в воздух. Затем с силой насадил его на древесный сук.
Послышался хруст, сопровождаемый отвратительным влажно-чавкающим звуком лопнувшей кожи. Потом Черный Плащ отступил на шаг, чтобы полюбоваться на свою работу.
Толстяк попытался пошевелиться, но эта идиотская попытка вызвала у него лишь крик боли. Его ноги болтались в воздухе, а руками он тщетно пытался дотянуться до сука, воткнувшегося ему в спину. Толстяк был похож на свиную тушу, подвешенную мясником на крюк. Он кричал, вопил, хрипел, снова начинал вопить… Потом стал задыхаться, на губах у него выступила кровавая пена. Движения замедлились и мало-помалу прекратились. Он потерял сознание.
Шон почувствовал, как по его ногам заструилось что-то теплое. Он посмотрел вниз и понял, что обмочился.
Человек в черном плаще опустился рядом с ним на корточки и придвинулся так близко, что их лица почти соприкоснулись.
— Ты что, описался?
У Шона так сильно стучали зубы, что он не мог выговорить ни слова, только выдавил:
— Я-я-я…
— Что я-я-я? — спросил Черный Плащ более мягким тоном. — Это не ответ. Я не понимаю, что ты хочешь сказать. Впрочем, я на тебя за это не сержусь. На твоем месте я, наверно, перепугался бы до смерти. Это ведь и правда страшно — когда кого-то протыкают палкой. Однако обрати внимание: он еще не умер. — Человек придвинулся к Шону еще ближе и прошептал ему в самое ухо: — Потому что сначала мне нужно его допросить. И только после этого я его убью.
Он провел длинными тонкими пальцами по голове Шона — с такой силой, словно хотел снять с него скальп.
— Ты умный мальчик, поэтому сейчас я тебе скажу свое имя: меня зовут Алан Смит. Но некоторые предпочитают называть меня Кош-чародей. Хочешь, покажу тебе какой-нибудь фокус? О, я знаю много фокусов! — Он улыбнулся, и его белые зубы блеснули в полумраке комнаты. — Мое любимое занятие — удивлять людей.
Клэр наверняка скоро вернется.
В ожидании я включил компьютер, чтобы разобрать цифровые фотографии нашего отпуска.
Раньше мы всей семьей проводили целые часы, раскладывая фотографии по картонным фотоальбомам, вкусно пахнущим клеем. Потом эти альбомы долгое время лежали забытыми где-нибудь в глубине шкафа, пока про них не вспоминали во время семейных праздников и не доставали, чтобы перелистывать, одновременно потягивая напитки и вспоминая какие-нибудь смешные истории, связанные с теми или иными событиями, запечатленными на фотографиях (как правило, дурацкие).
Но сегодня, когда можно упорядочить фотохронику всей своей жизни, немного пощелкав клавишей мыши, приходится сидеть перед монитором в одиночестве.
Это называется прогрессом.
Возможно, я сегодня слегка раздражен, но это нормально — после ночного дежурства всегда чувствуешь себя выбитым из колеи. Усталым и возбужденным одновременно. Тело уже засыпает, но мозг продолжает выкачивать глюкозу из вашего организма, пытаясь разрешить самые причудливые вопросы.
Ну что, поехали.
Я открыл еще не разобранную папку под названием «Франция». Мы с Билли на фоне Триумфальной арки. Елисейские Поля под дождем. Монмартрский холм. Собор Святого Евстафия. Зеленной рынок на улице Монторгей, вымощенной брусчаткой (неподалеку от него мы чуть было не купили квартиру, повинуясь мимолетной прихоти).
Я забыл вам сказать, что моя жена — француженка. И познакомились мы с ней при довольно необычных обстоятельствах.
Фактически я вытащил ее с того света.
Я в те времена еще был юным интерном в Университетской клинике Лос-Анджелеса и должен был пройти стажировку за границей. Я выбрал Париж. Больница, в которую меня направили, оказалась в самом центре города. По программе межуниверситетского обмена сотрудник этой больницы отправился в Лос-Анджелес, а я на время занял его место в «столице духов и моды».
Моя мать с трудом могла в это поверить.
— Ты хоть понимаешь, как тебе повезло? Париж! Город моей мечты! Сколько раз твой отец обещал свозить меня туда!..
Ее глаза возбужденно блестели, и мне казалось, что я вижу в них отражения каких-то типов в беретах, играющих на аккордеонах прямо на улице. Отец действительно часто обещал матери романтическую поездку в Париж — прогулки по набережным Сены, фильмы «новой волны», джаз-клубы Латинского квартала…
Но в итоге мать так никуда и не поехала.
— Сколько времени ты там пробудешь? — спросила она.
— Шесть месяцев.
— Шесть месяцев!
Она крепко меня обняла. Я знал, о чем она думает, — мы с ней понимали друг друга без слов. Она надеялась на то, на что надеются все родители: что мне удастся избежать ее ошибок и добиться того, чего ей самой осуществить не удалось. Она надеялась, что моя жизнь сложится удачнее, чем ее собственная.
— Ты поставишь за нас свечу в соборе… как бишь его… который был в том замечательном фильме с Энтони Куинном?..
— Нотр-Дам де Пари.
— Да-да, именно.
Последние объятия, чемодан, такси, аэропорт, двенадцать часов полета — и вот я в Лягушачьей Стране.
Оказавшись в аэропорту Шарля де Голля, я сразу же заблудился. У меня не было плана города, а указания на табличках ничуть не помогали ориентироваться. Выглянув наружу, я увидел, как полицейский распекает какого-то типа за парковку в неположенном месте, и с грустью понял, что Америка осталась по ту сторону океана.
Дома я в подобной ситуации без колебаний обратился бы к любому служителю порядка и получил бы от него четкие указания, как найти нужную дорогу. Увидев нерешительно топчущегося на месте человека, кто-то из полицейских наверняка и сам подошел бы к нему, чтобы проводить до ближайшей стоянки такси.
Но здесь все было по-другому. Я очутился в чужой стране, обитатели которой проводят за столом по три часа в день (об этом я прочитал в путеводителе) и наслаждаются отпуском пять недель в году (тогда как средний американец имеет право всего на две недели, а нередко довольствуется одной).
Я был растерян, оторван от своей культурной почвы и от своей семьи.
