– Оттягиваюсь… куда?
«А, блин, – подумал я. – Несмотря ни на что, это бесило».
– Я имею в виду… у тебя все нормально?
– Da, – сказала она грустно. – Меня нормально.
И затем: «О… о госпóди, меня… о госпóди!» – и она принялась безудержно рыдать. Представьте себе, я ничего не мог с собой поделать – мне были по душе эти слезы. Как будто каждым всхлипом, каждой слезинкой, каждым трубным сморканием она подтверждала свою любовь ко мне. Я дал себе слово каждый день считать ее «я тебя люблю». Когда их количество станет уменьшаться, я буду знать, что конец близок.
Но на тот момент конца на горизонте не просматривалось. Когда она наконец перестала всхлипывать, сказала:
– Мне неважно, как долго это занять, я жду тебя всегда. Я не уйду из дома, пока ты не дома.
И она сдержала слово.
В конце моей первой недели за решеткой каждый раз, когда я звонил в Саутгемптон, она оказывалась на месте. Согласно правилам отсека, за один звонок можно было разговаривать сколько угодно, так что иногда мы болтали часами. В этом была какая-то скрытая ирония, думал я, мы ведь никогда столько не разговаривали, пока я был на свободе. Мы были больше по части секса, а когда у нас не было секса, мы ели, спали или спорили, чьи учебники истории точнее.
Но теперь мы об этом и не думали. Казалось, мы пришли к согласию по поводу всего – в основном потому, что избегали любых тем, хоть каким-нибудь боком связанных с историей, политикой, экономикой, религией, грамматикой и, естественно, с Луной. Вместо этого мы обсуждали простые вещи – например, все те ужины, которые мы съедим вместе… все будущие костры на берегу… и как мы будем заниматься любовью друг с другом весь день. Но более всего мы обсуждали будущее (я имею в виду наше будущее), как когда-нибудь, когда все это закончится, мы поженимся и будем жить долго и счастливо.
А когда я не разговаривал с Мисс КГБ, я читал книжку за книжкой, наверстывая все те годы, когда главными развлечениями для меня были секс, наркотики и рок-н-ролл. Сколько себя помню, я всегда презирал чтение, это занятие казалось мне скучным и нудным, а вовсе не занимательным и приятным. Я считал себя продуктом неправильной образовательной системы, которая заставляла читать «классику», каковая, на мой взгляд, была сплошным занудством. Возможно, если бы меня заставляли читать «Челюсти» и «Крестного отца» вместо «Моби Дика» и «Улисса», все бы изменилось (я всегда ищу кого-нибудь, на чьи плечи можно переложить ответственность).
Итак, теперь я, наверстывая упущенное время, глотал в среднем по книге в день, а также писал по три письма – одно Мисс КГБ и по одному каждому из детей. Естественно, я звонил детям каждый день и говорил им, как я их люблю и что я скоро буду дома. И хотя я терпеть не мог лгать им, я знал, что сейчас поступаю правильно.
Как и ожидалось, Картера было обмануть нетрудно. Мы болтали о диснеевских фильмах, которыми он был увлечен в то время, и обменивались заверениями в любви. Наши беседы длились не более минуты, так что он пребывал в благословенном неведении детства.
А вот с Чэндлер все было по-другому. В среднем каждая наша беседа занимала минут пятнадцать, а если она была особенно разговорчива, то и весь час. Я не помню точно, о чем мы так долго разговаривали, но с течением дней и недель я стал замечать, что она все больше и больше интересуется Паспарту. В принципе, она использовала фильм, чтобы отслеживать мои передвижения, и, как взрослая, отмечала дни в календаре.
Она постоянно говорила что-нибудь типа «Паспарту сделал это, Паспарту сделал то, папа», чтобы я, приняв во внимание ошибки Паспарту, мог ускорить мое путешествие по миру. С помощью Гвинни она отметила 10 января в качестве даты моего возвращения в Штаты из Иокогамы – точь-в-точь как у Паспарту. И тем не менее если бы она смогла помочь мне проделать этот путь быстрее или просто избежать всяких происшествий, то, возможно, я бы вернулся к Рождеству.
Так что когда я сообщил ей, что я в Париже, она ответила:
– Только будь осторожней, когда будешь взлетать на своем воздушном шаре, пап! Паспарту пришлось лезть на верхушку шара, и он чуть не упал!
Я обещал быть осторожным.
А когда я сказал ей, что направляюсь в Индию, она ответила:
– Аккуратнее со слонами, а то Паспарту ведь схватили охотники за головами! Пришлось его спасать.
И после этого беседа перешла во вполне безопасное русло – ее новые школьные подружки, что-то увиденное по телевизору, игрушки, которые она хотела на Рождество. Ни разу она не упомянула Джона Макалузо или, в связи с ним, свою мать. Было ли это случайным или намеренным умолчанием, я не знал, но мне казалось, что она щадит мои чувства.
К середине ноября Алонсо наконец согласился еще раз попытать счастья с Глисоном. Единственной проблемой было то, что он должен был получить разрешение нового шефа криминального отдела, человека по имени Кен Брин (Рон Уайт тоже к тому времени перешел на другую сторону фронта, став адвокатом). Брин в данный момент был на суде, и беспокоить его было нельзя.
Это меня не сильно тревожило. В конце концов, познакомиться с Кеном Брином – это у Магнума займет не более пятнадцати минут. Бо заверил все письменные показания, и теперь было абсолютно ясно, что сама мысль о моей виновности должна показаться абсурдной любому разумному человеку. Я сказал Магнуму:
– Мне все равно, кто там и насколько сильно занят. Найти пятнадцать минут для важного дела можно всегда.
На что Магнум ответил, что это вопрос протокола. Когда федеральный прокурор идет в суд – это как претендент на чемпионский титул выходит на ринг. Между раундами он не разговаривает даже со своими лучшими друзьями. Все, о чем он может думать – это как отправить в нокаут действующего чемпиона.
И вот надежда на то, чтобы оказаться дома уже ко Дню благодарения, растаяла, как дым на ветру. К счастью, я не особенно на это и рассчитывал, так что не был и сильно разочарован. Естественно, это было бы здорово, но это был такой маленький шанс, что глупо было бы на него полагаться.
Как я быстро понял, ожидания могут быть и вашим лучшим другом, и навязчивым кошмаром – особенно если вы за решеткой. Человек, приговоренный к двадцати годам, цепляется за надежду выиграть апелляцию. Когда он проигрывает апелляцию, он надеется на условно-досрочное освобождение. Когда он сдается и по этому пункту и его жизнь представляется ему бессмысленной и не стоящей того, чтобы жить, – он приходит к Богу.
Я входил в уникальную здесь группу «сверхкоротких сидельцев» – арестантов, чей срок заключения измерялся месяцами. Самое худшее, что может случиться, уверял меня Магнум, это то, что Глисон выпустит меня к весне, хотя бы из жалости. Но если мы успеем подать апелляцию прямо перед Рождеством, то он не может себе представить, чтобы Джон нам отказал. «Он же добрый человек, – говорил Магнум, – он наверняка захочет дать тебе второй шанс».
«Ну хоть так», – подумал я. Мне предстояло провести День благодарения в тюрьме. Утром в четверг перед Днем благодарения я позвонил в Олд-Бруквилл. Было 23 ноября. Как всегда, набирая номер, я улыбался, ожидая между словами услышать голоса моих детей. После второго гудка я услышал:
– Извините, номер, по которому вы позвонили, отключен. Если вы попали на этот номер по ошибке, пожалуйста, повесьте трубку и перезвоните. Это вся доступная информация.
Какое-то время я так и стоял с трубкой в руке. Я держал ее, прижатой к уху. Я был просто слишком раздавлен, чтобы двигаться. И пока мой мозг безнадежно искал ответы, где-то в глубине меня ответ уже был готов: «Моих детей увезли в Калифорнию».
И для меня уже не стало сюрпризом, когда два дня спустя Герцогиня позвонила моим родителям и оставила на их автоответчике свои новые контакты. И телефонный префикс, и почтовый индекс свидетельствовали об одном – она в Беверли-Хиллс.
Сохраняя спокойствие, я записал новые координаты Герцогини. Потом положил трубку и встал в конец очереди. Передо мной было семь человек, так что у меня была пара минут, чтобы продумать и упорядочить всю последовательность слов, которые я сейчас произнесу – от проклятий до мрачных угроз и вообще всего, что только может произнести человек в моем положении. То есть человек, не имеющий возможности влиять ни на что и ни на кого, включая свою собственную судьбу.
Я скажу ей, что она алчная сучка… и что будет потом? Если я ей что-нибудь такое скажу, она просто нажмет «семь-семь» и навсегда оборвет телефонную связь со мной! Не говоря уже о том, что она будет выкидывать мои письма из ящика, так что оборвет и возможность письменной связи. Мое полнейшее бессилие бесило меня, но еще больше бесило то, что она была права.
Что же ей еще оставалось делать? Я был в тюрьме, а деньги уходили. На ней висели счета, которые надо оплачивать, дети, которых надо кормить, а крышу над ее головой вот-вот должны были конфисковать. И вот появляется Джон Макалузо, как рыцарь на белом коне. У него есть деньги, жилье, ну и прибавим до кучи – будем уж честными – он еще и отличный парень. Он будет поддерживать ее, заботиться о ней, он будет любить ее.
