– Ты знаешь, о чем я подумал, Папи? Наступил подходящий момент поднять мятеж и передать острова свободной Франции де Голля.
– Значит, ты полагаешь, что Длинного Шарля приперла нужда заполучить каторжную колонию? А для чего? Ну скажи, для чего?
– Да чтоб набрать две-три тысячи людей в ряды Сопротивления.
– Прокаженных, лунатиков, туберкулезников, доходяг от дизентерии? Ну ты и шутник, однако. Тот парень не такой набитый дурак, чтобы связываться с каторгой.
– Но здесь же наберется и пара тысчонок здоровых людей?
– Это уж другой вопрос. Люди людьми, но выйдут ли из них хорошие солдаты? Не думаешь ли ты, что война и ограбление – одно и то же? Грабеж длится десять минут, а война – годы и годы. Патриотический порыв – вот что нужно для хорошего солдата. Что бы ты ни говорил, а я не вижу здесь ни одного парня, готового сложить свою голову за Францию.
– С какой стати? Это после того, что с нами сделала Франция?
– Вот мы и приехали: ты сам подтверждаешь, что я прав. К счастью, у Шарля есть другие, чтобы вести войну. А мы тут не пришей кобыле хвост. И все же, когда подумаю, что вшивые боши в нашей стране!.. А возьмем французов, которые заодно с Гансами! А возьмем наших багров, которые все как один ратуют за Петена.
Граф де Берак высказал мысль:
– Нам предоставляется единственный путь к избавлению – это искупить свою вину перед Францией.
Боже, произошло действительно нечто экстраординарное: раньше ни одна душа не заикалась ни об избавлении, ни об искуплении, а теперь вдруг все заговорили – и комар, и муха: в общем, для всей разнесчастной каторги блеснул вдруг луч надежды.
– Я серьезно, Папийон, если мы все-таки поднимем мятеж, как ты думаешь, возьмет нас де Голль под свою команду?
– Прости, но мне не перед кем искупать свою вину на этой Божьей земле. Если перед французским правосудием с его выморочной «реабилитацией», то пусть поцелуют мою задницу. Я им так и скажу при реабилитации. Мой долг – бежать и, обретя свободу, стать нормальным гражданином и не приносить вреда обществу. По-другому ничего не докажешь. И я готов обсудить любой вопрос, связанный с побегом. Затея с передачей островов Длинному Шарлю не вызывает у меня никакого интереса, уверен, что она его также не интересует. А ты знаешь, что скажут вам новые власти, если вы решитесь нанести удар? Они скажут, что вы взяли острова ради собственной свободы и отнюдь не ради свободной Франции. И еще, неужели вы действительно знаете, кто прав – де Голль или Петен? Я так абсолютно ничего не знаю. Но страдаю, как последняя сволочь, при мысли, что в мою страну вторгся враг: я думаю о своих близких, родственниках, сестрах и племянницах.
– Мы оказались бы настоящим сборищем кретинов, если б вдруг стали переживать за общество, никогда не имевшее к нам ни малейшей жалости.
– Но это же естественно: переживать за свою страну, потому что и полиция, и вся французская машина законов, и жандармы с баграми – это еще не Франция. Это выделившийся класс типов с совершенно повернутыми мозгами. Сколько их, готовых пойти на службу к немцам сию же минуту? Держу пари, что сейчас французская полиция арестовывает соотечественников и выдает их немецким властям. Вот так-то. Я уже говорил и еще раз скажу: мне нет никакого дела до мятежа, какие бы цели он ни преследовал. Я за побег. Но вот как и когда?
Серьезные споры велись между двумя сторонами. Одна ратовала за де Голля, другая – за Петена. Но стоило дойти до сути дела, как оказывалось, что никто ничего не знал и не мог объяснить, потому что, как я уже говорил, ни у багров, ни у каторжников не было радио. Новости долетали до нас с пароходами, заходившими на острова, чтобы оставить немного муки, сушеных овощей и риса. Нам было трудно понять войну, которая шла так далеко от нас, где-то у черта на куличках.
Говорили, что в Сен-Лоран-дю-Марони прибыл какой-то хмырь вербовать сторонников движения Сопротивления. А здесь, на отшибе, мы ничего не ведали – знали только, что вся Франция захвачена немцами.
На Руаяле произошла забавная вещь: приехал священник и после богослужения прочитал проповедь:
– Если острова подвергнутся нападению, вам выдадут оружие в целях оказания помощи надзирателям в защите французской земли.
Именно так он и сказал. Просто замечательный человек был этот кюре и удивительно низкого о нас мнения. Просит заключенных защищать собственные камеры! Боже мой, чего только мы не насмотрелись на каторге!
Однако война имела и к нам прямое отношение. В чем оно выражалось? Вдвое увеличился штат надзирателей, начиная с рядовых и кончая старшими надзирателями и самим комендантом; появилось множество проверяющих с очень сильным немецким или эльзасским акцентом. Пайку здорово урезали, доведя ее до четырехсот граммов, мяса выдавали совсем мало. Зато вес меры наказания сильно возрос: неудачный побег теперь заканчивался смертным приговором и казнью, ибо к обвинительному заключению добавлялась коротенькая приписка: «Попытка присоединиться к врагам Франции».
Я пробыл на Руаяле около четырех месяцев и очень близко сошелся с доктором Жерменом Гибером. Его жена, замечательная женщина, попросила меня сделать ей огород, который в качестве подсобного хозяйства мог бы давать солидную прибавку к скудному столовому рациону. Я вскопал и засадил участок салатом, редиской, фасолью, помидорами и баклажанами. Она была в восторге и стала относиться ко мне как к настоящему другу.
Позже, когда я наконец стал свободным человеком, я снова связался с доктором Жерменом Гибером через доктора Розенберга. Он прислал мне семейную фотографию из Марселя. Он возвратился тогда из Марокко, сердечно поздравил меня с обретением свободы и пожелал счастья. Его убили в Индокитае, когда он пытался вынести раненого с оставленных позиций. Доктор был исключительной личностью и имел во всем достойную себя жену. Когда в 1967 году я вернулся во Францию, мне захотелось навестить ее. Но я оставил эту мысль, потому что еще раньше она перестала мне писать – после того как я попросил ее дать мне одно рекомендательное письмо. Она мне его выслала, но с тех пор как в воду канула, и я о ней больше ничего не слышал. Не знаю причины ее молчания, но в сердце своем я сохранил чрезвычайную признательность этой паре за их великодушное отношение ко мне у себя в доме на Руаяле.
Вскоре я смог снова попасть на Руаяль.
Вчера мой друг Матье Карбоньери был убит ножом в сердце. Это убийство повлекло за собой ряд других. Зарезали его в умывальнике совершенно голым: он принимал душ. И именно в тот момент, когда он намылил лицо. Обычно, если моешься под душем, кладешь под свои вещи открытый нож на случай появления врага. Пренебрежение этим маленьким правилом предосторожности стоило Карбоньери жизни. Убил моего друга один армянин, сутенер с пожизненным сроком заключения.
С разрешения коменданта я сам отнес тело моего приятеля на причал. Мне помогал еще один человек. Карбоньери оказался тяжелым, пришлось три раза отдыхать при спуске с холма. К ногам его я привязал большой камень, но не веревкой, а проволокой. Акулы не смогут ее перекусить, он успеет дойти до дна и не попадет им в пасть.
Под звон колокола мы достигли гавани. Солнце уже касалось горизонта. Сели в лодку. Под крышкой хорошо известного ящика, служившего последним приютом всем покойникам, спал мой друг Матье вечным сном. Для него все было кончено.
– Отчаливай! Пошел! – скомандовал багор, сидевший за рулем.
Через десять минут мы уже были на течении между Руаялем и Сен-Жозефом. И тут же к горлу подкатил комок: над поверхностью воды появились дюжины акульих спинных плавников и закружили вблизи от нас на расстоянии не более четырехсот метров. Вот они, могильщики заключенных, вовремя явились на рандеву.
Боже, пронеси и помилуй, не дай им схватить моего друга. В знак прощания поднимаются весла. Ящик наклоняется, и тело Матье, завернутое в мешковину и увлекаемое за собой тяжелым камнем, тут же оказывается в море.
О ужас! Едва покойник коснулся воды и, мне показалось, стал благополучно погружаться, как вдруг был поднят вверх акулами – сколько их было: семь, десять, двадцать – поди сосчитай! Не успела еще лодка отплыть прочь, как мешковина с тела была сорвана и произошло нечто умопомрачительное и непонятное: секунды две или три Матье стоял в море в вертикальном положении. Стоя в воде по пояс – правая рука уже оторвана по локоть, – он двинулся прямо к лодке, затем закрутился волчком и исчез навсегда. Акулы проносились под лодкой, задевая днище. Один из присутствующих, потеряв равновесие, чуть было не очутился за бортом.
Ужас пронял всех нас до печенок, включая багров. Впервые в жизни мне захотелось умереть. Я был близок к тому, чтобы броситься к акулам и раз и навсегда покончить с нестерпимым адом.
Медленно возвращался я с причала в лагерь. Шел один. С носилками, перекинутыми через плечо, я подошел к тому ровному месту, где мой буйвол Брут схватился с Дантоном. Остановился и сел отдохнуть. Уже стемнело, хотя было еще только семь часов. Западный край неба еще слабо освещался закатившимся солнцем. Все остальное погрузилось в темноту, и только луч маяка время от времени прорезал ее. Щемило сердце, переполненное тоской и горем.
