— Нет! — дико закричала Роза и рванулась вперед. Она упала на колени и обхватила начищенные до блеска офицерские сапоги. — Пожалуйста, не надо. Пожалуйста, пожалуйста…
Только сейчас Кандида поняла, что бесстрастно и совершенно спокойно произнесенные слова офицера означали смертный приговор, который вынесли отцу.
Два солдата уже успели оттащить Розу и поднять ее на ноги, но она тут же вновь рухнула на иол.
Все они, словно по команде, начали кричать. Кандида разобрала голос Тео, затем надрывные рыдания матери.
Солдаты бросились к Винченцо и оттащили его от остальных.
Кандида кинулась к отцу, но удар прикладом отбросил ее на пол. Она не сразу смогла подняться, а когда наконец ей это удалось, она как завороженная уставилась на ладони, сплошь покрытые кровью.
Офицер кивнул своим людям.
— Тащите его.
— Роза! — громко крикнул Винченцо. — Роза! Я люблю тебя.
Кандида закрыла лицо руками.
— Дети, я люблю вас тоже! — кричал Винченцо. — Молитесь за меня!
Через несколько секунд во дворе раздались выстрелы.
Кандиде показалось, что теперь она всю жизнь обречена бродить без дороги в полной тьме. Ноги не слушались, голова кружилась.
Она с трудом выбралась из леса на опушку и посмотрела на одинокую башню, которая, словно перст, указывала куда-то в пустое небо.
Медленно Кандида подошла к двери. Ноги промокли, дрожь не прекращалась ни на секунду, хотя холода Кандида не чувствовала.
Башня была пуста. Одежда и вещи Джозефа разбросаны на полу. У камина лежала наполовину разодранная «Божественная комедия» Данте. Кандида подняла книгу и стала ее разглядывать, словно в этих черных строчках заключалась разгадка всей ее несчастной жизни. Затем бросила книгу на пол.
Ночь медленно опускалась на лес. Кандида вышла и стала смотреть на снег.
Она пришла сюда, чтобы похоронить своего возлюбленного, но его забрали.
Но даже когда эта несложная мысль проникла в замутненное сознание, Кандида еще долго не могла справиться с собой и покинуть это место, а продолжала ходить вокруг башни, будто разыскивая что-то.
V ОХОТНИЧЬЯ БАШНЯ 1992–1993
Женская фигура в белом медленно двигалась по саду под холодным голубым небом. Был канун Рождества, но опавшая листва еще лежала на дорожках и повсюду алел морозник.
Огромная сетка, прикрепленная к широкополой шляпе, придавала женской фигуре загадочный вид — некая жрица, совершающая мистическое таинство. Женщина держала дымящийся сосуд, пытаясь направить клубы дыма в отверстие улья. Но пчелы реагировали на это слабо, словно нехотя. Она приподняла крышку улья и вытащила деревянную рамку с сотами, сплошь усеянную черными тельцами пчел. Стряхнув насекомых, женщина поднесла пластину к лицу. Затем, немного прихрамывая, направилась к Анне и Филиппу Уэстуорду.
— Я так и думала, — заключила Эвелин Годболд и протянула пластину. — Не пугайтесь, у них нет жала.
Золото меда было покрыто каким-то налетом.
— Что это, бабушка?
— Пчелиные вредители. Они проникли в улей вместе с пчелами и отложили яйца. Теперь личинки пожирают мед. Самые настоящие паразиты. Как я их ненавижу! Надо выжечь все поврежденные места и основательно окурить улей.
— Ты прямо сейчас собираешься этим заняться? — с сомнением спросила Анна. — Ведь ты только начала поправляться после операции.
— Через полчаса я сделаю перерыв, чтобы выпить чаю. Не стойте на холоде. В гостиной уже развели огонь. Уоллас! Пойдемте!
Старый шофер присоединился к своей госпоже. Филипп и Анна стояли и смотрели вслед двум фигурам, укрытым белыми сетками. Они подходили к ульям и вытаскивали рамки, чтобы сжечь их.
— Она великолепна, не правда ли? — спросила вдруг Анна.
— Да. Она не собирается сдаваться и готова сражаться за каждое мгновение своей жизни. Эвелин мне очень нравится.
Они направились к дому, остановившись ненадолго, чтобы постоять под великолепными ливанскими кедрами. Дом горделиво возвышался на холме, снисходительно поглядывая позолоченным фасадом на сады, раскинувшиеся внизу. Это было великолепное здание с многочисленными окнами, с трубами, глядящими в холодное зимнее небо.
Они вошли в гостиную. Здесь пахло так же, как в детстве Анны: дровами в камине, пчелиным воском, которым обычно натирали мебель.
— Здесь всегда такой запах. Наверное, он сохранился еще с 1650 года. — Лицо Анны исказилось от боли, когда она присела на диван.
— Болит?
— Спина.
Ломовик так ударил тогда Анну гаечным ключом, что на лопатке остался след.
Диваны были тоже прежними, какими их помнила Анна с детства. Старинный камин украшала великолепная лепнина.
Филипп взял одну из диванных подушек и прочитал вышитое на ней изречение: «Одно сегодня стоит двух завтра».
— Думаю, что твоя мать была поражена всем этим, когда очутилась здесь после фермы на озере Гарда.
— Ты имеешь в виду это великолепие?
— Во всяком случае, здесь все так необычно…
— Думаю, что больше всего ее поразила английская погода. Чтобы полюбить здешний климат, надо родиться на острове.
Филипп разглядывал другую подушку, на которой было вышито по-латыни: «Время бежит».
— Бабушка сама вышила это. У нее суровый характер.
— Я бы сказал, что слишком суровый. Впрочем, моя мать тоже любила вышивать всякие пословицы.
— Правда? — оживилась Анна. О матери Филиппа они никогда не говорили. — Какие же у нее были любимыми?
— «Не разбив скорлупы, не сделаешь омлета» — это любимое. А еще: «У савана нет карманов». Думаю, она тоже поразила бы тебя своей суровостью.
— Расскажи мне о ней.
— Как-нибудь потом.
— Всегда потом.
Филипп улыбнулся.
— Бабушка кончила читать дневник?
— Да. Я уже видела пометки на полях. Филипп, я так волнуюсь.
— Почему?
— Что она обо всем этом скажет? И почему до сих пор молчит?
Филипп нагнулся и нежно погладил Анну по щеке.
— Успокойся. Настанет время, и она все скажет.
Решиться провести Рождество в Европе было нелегко. Сознание того, что Эвелин умирает, только осложняло дело. Английские врачи предупредили Анну, что речь идет о нескольких месяцах. Анна была намерена быть с бабушкой вместе до ее кончины, но хотела встретиться с Эвелин, пока та в состоянии вести обычный образ жизни.
Мать Анны только что вышла из коматозного состояния и вряд ли сознавала, что сейчас канун Рождества. Эвелин же была пока в полном сознании, и поэтому Анна приняла это непростое для себя решение.
Она поняла, что бабушке обязательно следует прочесть дневник, хотя эффект мог быть неожиданным. И не только потому, что ставилось под сомнение отцовство Дэвида Годболда, но раскрывалось также и предательство мужа Эвелин по отношению к Джозефу Красновскому и ко всей семье Киприани в 1944 году.
Но Анна знала, что Эвелин имеет право на правду — ведь дневник касался всех членов этой необычной семьи, а бабушка — самая старшая в ней, поэтому должна знать все.
Впрочем, Эвелин могла знать и еще что-то об этой тайне. Анна сгорала от нетерпения выспросить обо всем у бабушки. Поиски таинственного Джозефа Красновского стали для нее такой же манией, как и для ее матери.
Филипп предложил ей поехать в Европу вместе. Анна была тронута и с нескрываемой радостью приняла его предложение.
Они решили провести Рождество в Нортамберленде, а после Нового года отправиться в Италию. Прошло немало лет с тех пор, как Анна видела озеро Гарда. Она решила еще раз взглянуть на эти места, зная теперь обо всех событиях далекого 1944 года. Анне хотелось увидеть, место, где скрывался Джозеф Красновский от фашистов, чтобы лучше понять этого человека.
Путешествие оказалось возможным, конечно, потому, что Кейт наконец-то начала поправляться. Анна знала, что доктор Синкх и его помощники делают все возможное, чтобы вернуть мать к жизни. Речь теперь шла только о времени, необходимом для полного выздоровления. Хотя ощущались серьезные провалы в памяти, но Кейт начала двигаться и говорить.
Эвелин вошла в гостиную, вытирая на ходу руки. Она была очень бледна, хотя от холода на щеках появился слабый румянец. Анна и Филипп встали, чтобы приветствовать хозяйку дома.
— Я рада, что все удалось сделать, — удовлетворенно сказала Эвелин. — Знала же, что что-то не в порядке, просто чувствовала. Садитесь, пожалуйста, Сэлли сейчас подаст чай. Дитя мое, подбрось дровишек в огонь.
С трудом верилось, что тень смерти уже нависла над этой энергичной женщиной.
Аристократические черты лица ее были по-прежнему красивы, и брови все так же иронично поднимались вверх, когда она говорила. На Эвелин был ее любимый твидовый костюм, а ноги в черных чулках по-прежнему привлекали своей элегантностью.
