Малез показал на небрежно завернутый пакет, лежавший на соседнем кресле:
— Может быть, этот манекен очень ценен? Его лицо сделано из воска, и даже сейчас видно, что работа превосходная.
Г-н Деван пожал плечами:
— Смешно об этом говорить! Я раскопал его у старика Жакоба, держащего лавку на Церковной улице. Его голова торчала, как утопающая, среди груды старой мебели, пригодной только для растопки. Он даже не был мне особенно нужен, но раз уж старик Жакоб в виде исключения оказался сговорчивым, такой случай нельзя было упустить.
— И давно вы сделали это приобретение?
— Да нет. Совсем недавно. Едва ли десять дней назад. Спросите лучше у Барб… И я его установил в витрине, когда перекладывал там товары, то есть позавчера…
— А сказал вам старик Жакоб, почему он отделывается от него по такой дешевке? Попытайтесь припомнить: не показалось ли вам, что этот человек желал избавиться от интересующего нас предмета?
Г-н Деван хлопнул себя по лбу:
— Теперь, когда вы заставили меня об этом подумать, ну конечно! Он не просто предложил мне его всего лишь за корку хлеба, как я вам уже сказал, но и хотел, чтобы я сразу же его унес.
— Естественно, спустившись этой ночью в лавку, вы не видели, как кто-нибудь убегал?
— Естественно, никого. Когда я вошел, там все было тихо-спокойно. Если бы не разбитая витрина и не исчезнувший манекен, я мог бы подумать, что…
— Можете ли вы уточнить время кражи?
— Точно не скажу, нет. Но примерно было около одиннадцати часов с четвертью, одиннадцати часов двадцати минут… Помню, посмотрел на часы, поднимаясь в спальню, чтобы успокоить Барб. В этот момент пробило половину.
«Значит, — подумал Малез, — как раз в тот момент я раздевался у себя в трактире, повторяя себе, что жители этой деревни вскоре столкнутся с замечательным преступлением… если оно уже не совершено!»
— Еще капельку портвейна, комиссар?
Малез не ответил. Он ушел в свои мысли…
Он думал о необычайной загадке, предложенной ему обстоятельствами. Он думал о разбитой витрине, об украденном манекене… Зачем понадобилось его красть, если не было намерения его присвоить и извлечь из него выгоду, если намерением было бросить его, истерзанного и зарезанного, на железнодорожном пути?
— Г-н Деван, последний вопрос! Знаете ли вы поразительно худого человека со спутанными рыжими волосами, с остановившимся взглядом, хромающего на левую ногу, одетого в…
— Еще бы! — воскликнул г-н Деван. — Это Жером…
— Жером?
— Деревенский дурачок… несчастный малый, попрошайничающий и приворовывающий, ночующий то в амбаре или в каморке под лестницей, то под открытым небом… Случается, что он неделями пропадает, и нужно быть очень проницательным, чтобы угадать, вде же он укрылся… Его часто видят по ночам бредущим, будто нераскаянная душа… Лучше спросите у Барб!
Малез подавленно опустил голову.
Жером… Дурачок…
Значит, несмотря на прекрасные предзнаменования, приключение обрывалось… Значит, все уже получало свое объяснение!
5. У старьевщика
Да, все получало свое объяснение… Одно лишь слово развеяло тайну…
Дурачок!
Не его ли встретил Эме Малез накануне, за двадцать минут до совершения кражи, когда тот направлялся на улицу, где жил торговец-портной? Не его ли отпечатки следов он зафиксировал на железнодорожной насыпи? Тот обувался в подбитые гвоздями башмаки, и отпечаток именно таких башмаков сохранился на сыром песке?
Девяносто девять процентов из ста, что замеченный Малезом из окна постоялого двора «шагающий крест святого Андрея» был силуэтом Жерома, несущего на плече украденный манекен.
Но почему совершена эта кража, зачем понадобилось это глумление?
И снова все объяснялось одним словом: дурачок!
Чего только нельзя ожидать от умалишенного с его непредсказуемыми реакциями? Убить манекен! Не следовало ли в этом деянии видеть поступок именно безумца? Это было, несомненно, самое бесспорное решение: подчиняясь побуждению, известному только ему — и непонятному, неразумному в глазах простых смертных, — Жером, дурачок, камнем или булыжником разбил витрину, схватил манекен, предмет его неприязни, изрезал его ножом и отнес на железнодорожный путь. Может быть, в его восковом лице он узнал кого-то из своих врагов, порождаемых его больным воображением?
Так размышлял Эме Малез, машинально направляясь в сторону вокзала. От придуманного им романа, от всей этой мрачной и великолепной истории «самого значительного преступления в мире» не оставалось решительно ничего… Все рухнуло, все свелось к пошлейшему событию, где нелепость разъяснялась нелепостью! У расстроенного и разочарованного комиссара не оставалось другого выхода, как под издевательскими взглядами начальника станции сесть в поезд, отправляющийся со всеми остановками в семнадцать десять.
Снова он тщательно просеял в уме все сказанное г-ном Деваном, стремясь обнаружить хотя бы малейший предлог для продления следствия.
И он его нашел.
Почему этот старик Жакоб, истинный потомок Шейлока, избавился от манекена задешево? Почему он так настаивал на том, чтобы торговец-портной забрал манекен с собой? В этом поведении не было ни малейшей связи с бессмысленным деянием Жерома, но само по себе оно было достаточно неестественно, чтобы пробудить подозрение.
Малез решил допросить старика Жакоба. Если этот ход окажется бесполезным, у него еще будет время подумать об отъезде.
Так размышляя, комиссар вышел на Церковную улицу. Он принялся искать упомянутую лавку и обнаружил ее зажатой между кузней и забегаловкой. Ее дверь была приоткрыта, словно под натиском старья, наваленного внутри и вываливающегося на тротуар. Ж-к-б Эб-рс-йн, ант-к-р, только эти буквы вывески пощадило время.
— Эй, кто-нибудь! — выкрикнул Малез, запутавшись ногой в древнем трансатлантическом корабле, коварно поставленном поперек прохода.
Беспорядочная груда вышедшей из употребления мебели поднималась до низкого потолка, и было бы невозможно пройти в глубь лавки, не вызвав опасных для жизни обвалов. Со всех сторон были навалены хромающие столы, стулья с оторванными сидениями или спинками, кресла с торчащими пружинами, сломанные и разрозненные игрушки. Манекен — и эта мысль сразу же приходила на ум — должен был быть самым ярким украшением лавки, и от этого еще более подозрительным выглядело желание владельца поскорее от него отделаться.
— Входите, входите! Не бойтесь! Еще ништо никогхта ни на кохо не патало! Што моху вам протать?
Из-за высокой резной спинки кресла вынырнул старик в черной побуревшей ермолке. Его маленькое увядшее личико напоминало высохшее яблоко, и он беспрерывно потирал свои длинные, скрюченные артритом, одеревяневшие пальцы.
— Што вам уготно? Штол Лутовика XVI? Комот эпохи Вожроштения? Если нушно, я привету вешшь в поряток.
— Мне нужен манекен, — сказал Малез.
С руками в карманах, с потухшей трубкой в зубах, со сдвинутой на затылок шляпой, большой и напористый, он уточнил:
— Портновский манекен!
Старик Жакоб не обнаружил ни малейшего волнения. Он лишь провел рукой по подбородку, а его мохнатые брови нахмурились от напряжения мысли.
— У меня ешть то, што вам нушно! — внезапно воскликнул он, подняв скрюченный указательный палец. — Уникальная вешшь с лицом ис вошка, в натуральную велишину… Минутку потерпите… Я фам доверяю макасин… Только спегаю за претметом…
Малез не верил своим ушам.
«Каков нахал! — с возмущением подумал он. — Этот бесстыжий сын Сима хочет ни больше ни меньше, как выкупить манекен у Девана и по высокой цене перепродать мне! Но в скобках замечу, что если у него действительно такой замысел, значит, он решительно ничего не знает о ночных событиях…»
Старик Жакоб уже выбегал из лавки с резвостью двадцатилетнего юноши, когда голос комиссара приковал его к месту:
— Остановитесь, господин Эберстейн! Бесполезно бежать к Девану… Проданный ему вами манекен был сегодня ночью украден и найден утром изуродованным и изрезанным на железнодорожном полотне! К тому же желательно, чтобы вы, больше не откладывая, узнали, в каком качестве я у вас нахожусь… Вот мое официальное удостоверение комиссара полиции.
