Рыжая мигает глазами и говорит:
— Пожалуйста! — говорит. — С удовольствием.
А белокуренькая молчит. И Петька молчит.
Пошли тут всей компанией гулять. В две пары. Впереди Миронов с рыжей, а сзади Петька с белокуренькой. Миронов семечек купил и девчонок угощает. И все время говорит и разные шуточки произносит. А Петька молчит. Не знает Петька, о чем говорить с белокуренькой. А белокуренькая грустная какая-то, все думает и семечки как-то клюет, как птица.
Вот Петька и спрашивает:
— Что это вы все думаете? О чем?
— О разном, — отвечает белокуренькая. И улыбнулась: — А вы о чем?
И Петька ответил, что думает тоже о разном. Потом спросил, как белокуренькую зовут.
— Наташа…
— А меня Петр.
И разговорились.
Наташа даже смеяться стала. Даже семечки стала клевать веселее.
Петька говорит:
— Вы на коньках, Наташа, умеете ездить?
— На коньках?.. Летом?.. Ха-ха… Зимой-то я прошлую зиму каталась… И даже не худо. Возле нашего дома напротив коммунальный каток.
— А где вы живете?
— Там… Недалёко…
И к Петьке:
— А вы где?
— Я-то?
И Петька вдруг растерялся:
— Я-то? Я — в детдоме.
— В каком?
— В дефе… ративном.
— Это что значит — деферативный?
— Это… такой… особенный. Для особо нормальных детей.
— Для сирот?
— Ну да. Для круглых.
— Вы — круглый?
— Круглый. Ни отца, ни матки. Ни даже тетки. А вы?
— У меня… отец. То есть… нет, то есть… да.
Опять закраснелась Наташа.
“Что за черт?” — думает Петька.
Удивляется Петька.
И дальше идут.
Так незаметно до позднего вечера прошатались. Семечек одних фунта два склевали.
Уж темно совсем стало, огни погасли, взошла луна.
Тут девчонки встрепенулись:
— Пора домой идти.
Распрощались и пошли.
И Петька с Мироновым до самого приюта про девчонок говорили.
— Хорошие девчонки.
Долго стучались в калитку. Долго за оградой лаял Король и гремела цепь. Наконец косоглазый дворник Иван открыл калитку. Зевал и ругался.
По двору шли, и вдруг Миронов сказал:
— Гляди-ка!.. Дрова кончились!.. Ловко! Теперь можно в лапту играть.
Поглядел Петька, — так и есть — кончились дрова. Очистился двор от забора до забора.
— Верно, — сказал Петька. — Можно в лапту играть.
Всю ночь не спал Петька. Все думал и все обсуждал.
И ранним утром оделся Петька и вышел во двор.
Холодно было, туманно, и пахло землей, и за оградой на тополях орали галки. Ежился Петька, ходил вдоль забора и глядел в окна.
Окна румянились чуть и блестели, как в речке вода. За окнами тихо было.
Ходил Петька вдоль забора и прутик искал. Прутика не было: всюду кора валялась, щепки и лык лохматый.
Прутика не было, но место Петька отлично нашел. Стал у забора и вспомнил:
“Вот здесь воспитатель сидел и книжку читал. Вон там ребята в рюхи играли. Вот тут я…”
Огляделся Петька, сел на корточки и щепкой стал ковырять землю. Ямку глубокую до локтя вырыл, — руку засунул: так и есть. Сцапали пальцы скользкий узелок. Сжал Петька узелок и поднялся. И, зашвыряв щепками яму, быстро пошел в приют.
А в коридоре сел на окно и, отдышавшись, развязал узелок.
Чистокровное золото за год не потускнело: по-старому солнце горело у Петьки в руках. Но меньше показались Петьке часы. И легче. Легкие, легкие… Даже страшно.
Задумался Петька, поежился.
К уху приставил часы — молчат. Крышки открыл — стоят.
Черные стрелки стоят на без двадцати восемь.
И вдруг еще страшнее Петьке стало.
“Как же это? — думает. — Что же это? Столько времени прошло, год целый прошел, а часы на час не продвинулись?”
Солнце в окно ворвалось. Испугался Петька и сунул часы в карман. И сразу тяжелые стали часы. Карман оттянуло, и стало неудобно ноге.
Пошел Петька по коридору. А навстречу Рудольф Карлыч идет. Улыбается. И солнце на белом халате. И кочерга в руке.
— Здравствуй! — говорит. — Доброе утро. Идем со мной печка топить? Нет?
— Нет! — сказал Петька. — Мне в экономию надо… Хлеб вешать.
И пошел хлеб вешать.
Но не убежал Петька. Нет… Это прошлым летом он мечтал убежать, а теперь… Теперь совсем другое.
Другие дела на уме у Петьки. И странно даже подумать: как это так бежать?
Но на руках у Петьки часы. На руках у него этот проклятый драгоценный предмет.
И нужно подумывать, что и как!..
Носит Петька часы день, другой — и все думает, все размышляет, куда бы часики деть.
Бросить хотел часы — пожалел: глупо. Самое лучшее — Кудеяру отдать. Да где его возьмешь, — не приходит больше гражданин Кудеяр. Ни слуху о нем, ни духу.
Так и страдал Петька и носил с собой эти ненавистные часы.
А в середине лета стали в приюте красить крыши.
Вот призвал раз Федор Иваныч Петьку и говорит:
— Сходи, — говорит, — пожалуйста, на улицу Ленина, в Губжир. Купи зеленой краски.
Дал Петьке денег, пошел Петька в Губжир.
Идет мимо базара. Старое вспоминает. Разные случаи вспоминает: гири, пампушки, селедки.
И вдруг слышит свист. Бегут люди.
Бегут по базару люди и дико орут:
— Лови его! Во-ор! Лови!..
Побежал и Петька. И видит, за кем бегут. Бегут за лохматым парнишкой. Парнишка бежит, оглянулся — мелькнул перед Петькой завязанный газ.
— Пятаков! — крикнул Петька и шибче бежать припустился.
А Пятаков бежит хорошо.
Толпа уж давно позади осталась, один только Петька вдогонку бежит. И кричит:
— Пя-та-ко-ов!
И вот догнал.
Схватил за плечо Пятакова и:
— Стой! Не уйдешь!..
А Пятаков увернулся и Петьку — под грудки.
— Дурак! — закричал Петька. — Дурак! Не дерись.
Отскочил Пятаков и смотрит на Петьку. И весь дрожит.
А Петька:
— Ну что? Не узнал?
— Нет, — сказал Пятаков, задыхаясь.
— В приюте… Помнишь?
— А, — сказал Пятаков, — помню. Обжора…
И дальше пошел. И все дрожит.
А Петька за ним:
— А дрова помнишь?
— Какие дрова?.. Помню… Ну что ж?
И дальше, дальше бежит Пятаков. И все стороной, все переулками-закоулками… К Слободе, на окраину города.
Петька за ним:
— Пятаков!
— Что тебе?
— Пятаков, подожди, не беги.
Стал Пятаков. Отдышался:
— Ух… Черт возьми… Что, говорю, тебе?
— Помнишь дрова?
— Помню. Ну что ж?
— Обидно?
— Что?
— Прости, — говорит Петька. — Я виноватый во всем.
И стал Пятакову рассказывать насчет дров. А Пятаков хохотать начал. И так хохотал, что повязка его на нос сползла.
— Дурак! — говорит. — Да разве ты виноват?.. Ведь сам я… Ведь я в тую ночь шестнадцать поленьев торговкам на кордон перетаскал.
— Врешь! — изумился Петька. — Врешь!.. Неужели верно?..
— Верно. Шестнадцать поленьев. А ты думал что, я за милую душу в реформу пошел? Нет, брат, нас на испуг не возьмешь.
Удивляется Петька:
— Так, значит, тебе не обидно совсем? И в приют не хочется?
— В приют?
Усмехнулся Пятаков. И говорит важно:
— Я, брат, в тюрьме побывал. А кто в тюрьме побывал, тому в приюте с детишками делать нечего. Понял?
Щелкнул Петьку по лбу и пошел качаясь.
Пошел качаясь и вдруг обернулся.
Обернулся и, бледный, лохматый, на Петьку идет. И сверкает своим одиноким глазом.
А Петька, конечно, подходит спокойно. У Петьки совесть чиста.
— Что? — говорит.
— То, — говорит Пятаков и на Петьку надвигается. — То, — говорит. — Гони часы!
И — раз по плечу Петьку:
— Ну?!
Чуть на землю Петька не сел. Закачался. Закланялся. В глазах у Петьки стали мелькать заборы, дома, фонари и одноглазые Пятаковы. Язык онемел у Петьки.
— Ну? — повторил Пятаков. — Не слышишь? Часы гони.
— Ка-ка… — сказал Петька, — ки-ки… Ка-ки-кие часы?
— Такие, — сказал Пятаков и вдруг, наклонившись к самому Петькиному лицу, быстро-быстро зашептал: — Ты думаешь, я не знаю? Нет! Я, брат, знаю. Мне Кудеяр все рассказал… Под чистую. Мы с ним полгода в тюрьме отсидели вместе. Да. Он и сейчас за пьянку отсиживает. Да. Он мне все рассказал. Все знаю. Все мне известно. Гони часы. Слышишь?
И тут Пятаков хватает Петьку за грудь, а другою рукой он хватает его за горло и шипит:
— Слышишь? Гони часы… А не то… Только пикни!
И пальцами жмет Петькино горло. И грязный кулак пихает Петьке прямо под чистый нос.
А Петька уж лезет в карман. И щупает там часы. Хочет их вытащить вон и отдать Пятакову. И даже торопится. Даже спешит поскорей отдать часы Пятакову.
Но тут раздаются крики, свистки, улюлюканье, топот. Из-за угла вылетает милиционер. За ним бабы. За бабами еще разные люди.
— Ага! — орут. — Вота он! Ло-ви-и!
И — шасть к Пятакову. Хвать Пятакова за шиворот. Бух на землю!
— Вор-р! Бей!!!
Петька едва убежал.
Идет Петька дальше, в Губжир. И снова идет по базару. По самым рядам, где торгуют пампушками и селедками. Где пахнет мукой и овощами. Но грустный Петька плетется. Унылый. Со злостью сжимает в кармане часы и думает:
