Зойка, как и все ученики школы, где он вёл уроки черчения и рисования, относилась к нему с некоторым почтением: Николай Семёнович был настоящим художником, до войны жил во Львове и писал большие картины. Генка, который всё про всех знал, рассказывал, что художник, потерявший во время эвакуации абсолютно всё, больше всего горевал из-за того, что не сумел вывезти свои картины.
– Здравствуйте, Николай Семёнович, – почти шёпотом сказала Зойка, боясь нарушить тишину студии.
– Здравствуйте, Колчанова, – тоже тихо ответил художник, и Зойка отметила, что он нигде и никогда не изменяет своему правилу обращаться к старшеклассникам на «вы».
Николай Семёнович медленно, осторожно, как будто нащупывая каждый следующий шаг, ходил между самодельными мольбертами, стараясь не стучать своей деревянной ногой, и тихим голосом давал указания питомцам. Студийцы время от времени дышали на застывающие краски, на непослушные, сведённые холодом пальцы или растирали руки и снова брались за кисти и карандаши.
Зойка тихонько прошла в конец фойе, где с потолка на длинном проводе свисала электрическая лампочка, а под ней стоял стул. Студийцы располагались под двумя первыми лампочками и никогда не трогали Зойкин стул – знали, что она приходит немного пораньше, чтобы успеть до начала спектакля выучить уроки. Дома у Колчановых, как и у многих жителей города, электрического света не было, они пользовались керосиновыми лампами, и Зойка с явным удовольствием читала при электрическом освещении.
Она раскрыла учебник геометрии, но никак не могла сосредоточиться. В голову всё время лезли Лёнины слова: «Я потом за тобой зайду, как всегда». Зойка улыбалась: уже «как всегда», а ведь всего две недели прошло с того вечера, когда они собирались у Риты. Распрощавшись со всеми, он тогда ушёл, и Зойку обидела торопливость, с какой он зашагал по переулку, и то, что не захотел дойти до её дома, хотя оставалось совсем немного, – уж слишком подчёркивал своё безразличие к ней. Но когда она увидела его у своего крыльца, то замерла, застыла, совершенно растерявшись.
– Люблю неожиданности, – сказал Лёня.
– Как ты сюда попал? – удивилась Зойка.
– Очень просто. Свернул ещё в один переулок и прыгнул через забор.
– Зачем? – ещё больше удивилась Зойка.
– Это так понятно: чтобы окончательно решить, как вместе убежать на фронт.
Он смеялся, тихо, ласково, слегка покровительственно. Зойка тоже засмеялась, невольно переходя на этот шутливый тон. И как-то разом исчезла её обычная скованность, которая возникала у неё от одного только его взгляда. Зойка говорила легко и непринуждённо, словно была знакома с ним много-много лет. Они долго болтали, и им было так хорошо и весело, что Зойка спохватилась только тогда, когда ноги совсем закоченели.
– Ой, как холодно!
– Иди, а то совсем замёрзнешь, – сказал Лёня, и в этих словах было столько сердечности, участия, что Зойка радостно заулыбалась в ответ.
Тётя Даша не обманула, помогла через своего соседа устроиться Зойке контролёром в театр. Теперь Зойка занята каждый вечер, кроме понедельника, когда в театре выходной, и с друзьями видится только в школе. Рита вдруг присмирела, перестала рассказывать о своих победах над сильным полом. Паша ходил меланхоличный и задумчивый. А Зойка с Лёней были так полны своей радостью, что и не замечали ничего вокруг. Он каждый вечер отводил её в театр, а потом провожал оттуда домой.
Нет, сегодня никак не сосредоточиться. «Ладно, потом доучу», – подумала Зойка и встала. Ей давно хотелось посмотреть, что рисуют юные таланты. Она подошла к Николаю Семёновичу:
– А можно посмотреть?
– Конечно, конечно.
Зойка тихонько пошла от мольберта к мольберту. Она разочарованно смотрела на рисунки – всё, как на школьных уроках: то кувшин с ручкой, то кувшин без ручки, то с одного боку, то с другого, а рядом стакан и кружка. Некоторые срисовывали тыкву, лежавшую на подоконнике. Натюрморты, в общем. Кувшин вроде бы ничего себе, да и тыква похожа. У некоторых были рисунки на вольную тему. У одной девочки, например, – сирень в распахнутом окошке. «Весну торопит», – подумала Зойка. Около Вани Чистякова она задержалась. На его рисунке парень в белой вышитой рубахе шёл с косой по полю, где синими звездочками пестрели васильки. Зойка вспомнила, как косил отец. Она почувствовала что-то, похожее на тихую радость, при виде яркого летнего поля и симпатичного русского парня с косой в руках. «Но ведь это было так давно! – подумала Зойка. – А сейчас война. Разве это надо рисовать?»
– Нравится? – Николай Семёнович тоже смотрел на косаря, стоя за спиной у Зойки.
– Нравится. Только непонятно.
– Что непонятно?
– Почему они это рисуют?
– А что бы вы хотели?
– Не знаю. Но ведь сейчас война.
– Ах, вот что! Танки, самолёты, сражения – это, да? А зачем?
Зойка молчала, не зная, что ответить, а художник продолжал говорить мягко, но настойчиво:
– Война – это горе, а детям его очень трудно выразить в рисунке, потому что оно про-ти-во-ес-тест-вен-но. Что бы ни было в жизни, за всякими невзгодами приходит радость, как за зимой весна. И надо, чтобы люди всегда умели видеть свет будущей весны. Тем более – дети.
– А подвиги? – возразила Зойка. – Ведь это тоже война.
– Подвиги совершаются не только на войне, – заметил художник и, недовольно покрутив головой, убеждённо добавил: – Война и дети несовместимы.
Этот маленький тихий человек был непреклонен, когда дело касалось детей и искусства. Зойка вспомнила, как он на днях «укротил» Феню – мать Вани Чистякова. Ваня был любимым учеником художника, не просто способным, а щедро наделённым талантом. И когда он стал пропускать занятия, художник сильно огорчился.
– Одного таланта художнику мало, – внушал он подростку. – Надо систематически работать. Талант и труд, талант и труд – вот формула всякого успеха. А ты почему опять не был два раза подряд?
– Мать не пускает, Николай Семёнович.
– Почему не пускает?
– Говорит, не время пустяками заниматься.
– Пус-тя-ка-ми? – серое лицо художника покрылось пятнами, так он был возбуждён. – Пустяками! Рафаэль, Репин, Суриков, Левитан! Ай-ай-ай, пустяками…
Николай Семёнович морщился, как от нестерпимой боли, впервые не находя слов. И тут явилась сама Феня. Увидев сына, она сурово сказала:
– Опять убёг, не наколовши дров! На пустяки у тебя время есть, а для дома нету!
Николай Семёнович тихо, как-то бочком подошёл к ней и негромко сказал:
– Здравствуйте.
– Здравствуйте, – несколько смутилась Феня.
– Вы за сыном пришли, за Ваней?
– За ним. Старшой он у меня. Дел вон сколько. Я одна не управляюсь, а он чуть что – и бежит сюда. Вы уж извиняйте, но надо, чтобы он это дело бросил.
– Нельзя, чтобы бросил, – тихо, но настойчиво возразил художник.
– Ну, чего нельзя, – настаивала на своём Феня. – Кабы дело серьёзное, а то так, пустяки одни.
– Дело такое, что серьёзнее быть не может, – не сдавался Николай Семёнович. – Ваш сын талантлив, ему надо учиться.
– Ну, после войны пускай учится, а сейчас, извиняйте, некогда.
– А когда война кончится?
– Почём же я знаю, – опешила Феня.
– Вот! И я не знаю. И никто не знает. Годы уйдут. А талант надо развивать с детства. Ване и так уже пятнадцатый год. Когда же ему учиться, если не сейчас? Вы, мать, должны радоваться, что у него такой дар, а вы сами хотите отнять его у сына. Нехорошо. Да вы хоть видели, как он рисует? Вы посмотрите, посмотрите!
Николай Семёнович стал доставать одну за другой работы Вани и ставить их на подоконник. Феня долго рассматривала рисунки и молчала. Зная, что мать не одобряет его «художества», Ваня ничего не носил домой, все рисунки оставлял в студии, в большом старом шкафу, где хранились краски, кисти, бумага и мольберты.
– Что же вы молчите? – спросил Феню Николай Семёнович. – Или не нравится?
Феня не понимала, хороши рисунки или нет, но ей льстили слова учителя, который при всех сейчас сказал, что у её сына талант. На её подобревшем лице засветилась улыбка, и она сказала:
– Ну, ладно, пускай рисует. Только пускай и дров наколет.
Зойка опять села на свой стул и раскрыла геометрию. Студийцы уже начали скалывать рисунки, вытирать кисточки. Входная дверь громко стукнула, и сразу же раздался басовитый голос уборщицы, тёти Нади:
– Здрасьте вам! Они ещё тут!
В этих словах тёти Нади, как всегда, совместились и приветствие, и выражение крайнего неудовольствия. Она торопилась сделать уборку, а студийцы мешали, и тётя Надя не скрывала раздражения. И вообще, один только вид людей во время уборки в помещении вызывал в ней бурное возмущение. Ей всегда было жалко своего труда. Вот вытрет полы, а они тут же и натопчут. Студийцы уже привыкли к её крику, но всё же спешили поскорее выскочить на улицу. А вслед им нёсся недовольный голос уборщицы:
– Опять мазали! Вот делать-то нечего людям! Руки у них чешутся! Ну и шли бы работать! Рабочие-то руки во как нужны! Дылды здоровые. Повымахали под потолок, а всё маленькими прикидываются. Рисуют они. Ну, чисто в детском саду! Придут, намажут, намусорят, а ты за ними прибирай!
