— Петичка, братик! Васинька, голубчик... Да, а Бельку убьют...
Промышленники, встретившие своих ребят, не знали куда их вести.
У входа в общежитие лежал грозный зверь. И они издали кричали:
— Да уберите же куда-нибудь своего дьявола...
Некоторые грозили. Промышленник Антон Доманин показывал кулак из-за ближайшего дома и предупреждал:
— Не стрелишь зверя, Яреньгин, сами стрелим... Нам это не резон. Медведь — не собака.
Потом он осторожно подошел ближе:
— Слышь, Семен. Кто тебе дороже, зверь или люди? Стрели ты его, проклятого... На что его беречь? Даром шубу носит и людей пугает... Разве ж такому можно доверять?
— Ты злой, дяденька, — крикнула Нюшка и топнула ножкой. — Я не дам Бельку. Он меня любит, он мой товарищ... Уйди, дяденька!
Нюшка замахнулась на Доманина. Этот жест был для Бельки сигналом. Он прыгнул, толкнул мордой Доманина, и тот отлетел метров на пять.
— Спасите, братцы, спасите! — кричал он, свалившись в лужу.
— Ружжо бери! Винтовки давай! Доманина задрал! Неси, давай, бей! — кричали промышленники.
Но никто не приближался. А Белька, расправившись с Доманиным, вернулся на свое место и снова улегся у Нюшкиных ног.
Прошло несколько минут и к дому общежития, осторожно, как на охоте, стали подбираться вооруженные промышленники с собаками. Нюшка умоляюще протянула руки, бросилась к отцу, к матери, но они не смотрели на нее. Отворачивались... Тогда девочка обняла медведя, прижалась к нему и закричала:
— Не уйду! Не уйду! Не дам!
Никто не осмелился выстрелить. Снова послышались крики:
— Эй, Семен, убери девчонку! Чего она в него вцепилась? Этак стрелить невозможно! Убери, слышь? — кричали промышленники.
Петя вдруг хлопнул себя по лбу:
— Эка штука? Нюшка, дело скажу. Московские ребята просили медвежонка прислать... Мы всей школой отписали, что поищем... Чем твоему Бельке пропадать, давай его москвичам отошлем. А, Нюшка? Как ты?
— Я тоже в Москву хочу... В Москву... — отвечала Нюшка сквозь слезы.
— Да куда же ты, — резонно заметил Петя, — не будешь же с Белькой в клетке сидеть?
— И вовсе не в клетке, — поправил его Вася, — а на свободе там устроено. И бассейн в зоологическом саду. Учитель сказывал... Будет ему хорошо там. Ты, Нюшка, вырастешь большая, поедешь учиться и повидаешься с ним...
Семен махнул рукой и повернулся к промышленникам.
— Кончай войну, товарищи! Зверь нам жизнь спас. Но правильно, негоже жить ему на свободе. Натура у него мало от дикой отличается... Посылаем мы его в подарок ребятам Москвы, пускай живет в зоологическом саду. Пусть любуется на него народ, какой он большой вырастет и красивый... А теперь вешай ружья на стену и — айда, клетку строить, да покрепче. А я поеду с капитаном договариваться.
Темно еще, а в сенях уже стучит кто-то подкованными сапогами
— Можно?
— Заходи... Кто там?
— Это я, Егор Евдокимович.
— Заходи, Егор Евдокимович. Гостем будешь...
— Спасибо, гостить некогда. За делом пришел...
— Садись, рассказывай. Не стесняйся, садись. Я пока чаю налью..
Мой гость с трудом взлезает на стул. Несмотря на всю его солидность, ему только семь лет. Он мой лучший друг. Мы с ним и песцов подкармливаем, и на лыжах бегаем, и чучела набиваем, на охоту ездим, рыбу ловим, — всё вместе.
Я наливаю чай и говорю:
— Выкладывай, Егор Евдокимович, какие у нас сегодня дела?
— Ты, — говорит он, хитро кося глазенками, — картинки вчера показывал?
— Показывал.
— Бумагу мне давал?
— Давал.
— На, гляди чего тут нарисовано...
Он гордо извлекает из-под куртки самодельную тетрадь и показывает листок, на котором изображена высокая мачта, вся покрытая крючками.
— Замечательно, Егор Евдокимович! Просто удивительно! Только вот не пойму, что это ты нарисовал?
Он соболезнующе качает головой:
— Эх ты. А еще большой... Дерево тут нарисовано.
— Дерево? Так бы и сказал. А я думал — мачта.
— Мачты не такие...
— Егор Евдокимович, ты здорово нарисовал, но, скажу тебе по секрету, и деревья не такие... Вот, гляди, как в книжке. Видишь? Вот это зеленое — это все листья.
— Листья не такие, — уверено заявляет Егорушка. — Листья вон какие, а это просто намазюкано.
Егор Евдокимович в жизни не видел дерева. На нашем острове растет только мох, да кое-где коротким летом выглянет жесткая, как проволока, трава. Почти половину года у нас или совсем нет солнца, или появляется оно на короткое время. Зимой большие морозы. Полярные ветры замораживают море, секут скалы. Не могут расти поэтому деревья на нашем острове.
Но Егорушка любит деревья. Он не знает каковы они, даже книжным картинкам не верит, но любит.
— Петрович, — просит он, — ты мне бумаги дашь, а я тебе много чего нарисую. Пароход нарисую... Нерпу нарисую...
У меня осталось мало бумаги. Боюсь, что скоро не на чем будет писать.
По лицу моему он видит, что я раздумываю, и спешит заинтересовать меня еще больше:
— Хочешь, я автомобиль тебе нарисую! Нет, не автомобиль, а аэроплан. Ты на нем летишь, будто...
Ничего не поделаешь, приходится исполнить его просьбу...
— Вот тебе, Егор Евдокимович, лист бумаги: ты мне так его зарисуй, чтобы белого места не осталось. Ладно?
— Ладно! Зарисую! Ну, спасибо! Пора и ко двору...
— А чай? Выпей чаю, Егор Евдокимович.
— Нет, спасибо. Чай у меня свой ... Поди, дома уже приготовили...
Он уходит, а я принимаюсь за работу. Нужно записать вчерашние наблюдения над песцами, над погодой; нужно набить чучело полярной совы... Мне попался редкий экземпляр: снежно-белая сова, с хохолком на круглой голове. Она сидела высоко на скале. Ее выдали большие круглые глаза с золотыми ободками. Я приложился из маузера, и сова покатилась к моим ногам.
К полудню чуть посерело. Стали видны избы, карбасы, опрокинутые на берегу. К половине первого стало темнеть, а в половине второго вернулась ночь. Вышла на небо луна, окруженная звездами, как курица цыплятами. Я заканчивал набивать чучело совы уже при лампе. Вдруг в сенях раздались знакомые шаги.
— Можно к тебе, Петрович?
— Заходи, Егор Евдокимович.
Он сбивает шапкой снег с сапог и подает мне лист бумаги, вдоль и поперек покрытый рисунками. Заметив, что я занят, он спрашивает:
— Чего это ты делаешь, Петрович?
— Богу молюсь...
— Врешь! Ты чучело набиваешь...
— Зачем же ты спрашиваешь, коли видишь?
— Так... Все спрашивают, и я спрашиваю. Гляди, чего тут нарисовано?!
Собаки висят на трубах пароходов, люди ходят через пароходы... Но самое интересное нарисовано в правом углу...
— Это мы с тобой на охоту пошли, — заявляет Егор Евдокимович, показывая на черное пятно.
— Ничего не вижу. Хоть убей, не вижу!
— Эх, ты. А еще большой... Вот, гляди. Это черное — гора... А мы с тобой, чтобы нам дичь не испугать, за горой притаились... Понятно? От этого нас и не видно...
— А это что нарисовано?
— Это аэроплан. Только сейчас тучи, а он высоко-высоко... Его и не видать. А жаль, ты на нем летишь... Нет мы оба летим к Калинину.
Потом он чешет переносицу и говорит:
— Гаги прилетели... Много-много... Поехали бы с тобою на охоту.
— Дробовика нет, Егор Евдокимович. Я бы с удовольствием...
— К чему дробовик? Пушку бери, — он кивает на мой маузер. — Думаешь, не видел я, как ты сову из нее промыслил? А чаек сколько побил?
— Где это слыхано, пулей птицу бить?
— Пулей способней... Ты не обманывай, знаю я...
Я не прочь размяться, к тому же приятно доставить Егорушке удовольствие.
— Ладно, поедем... Только раньше давай пообедаем... Потом поспим, а завтра, как станет рассветать, сразу же и поедем.
— Ладно, а за обед спасибо... У меня дома свой
Он уходит, а я сажусь к столу.
Рано утром, этак часов в двенадцать, мы спускаем на воду маленькую шлюпку и плывем на середину залива. Вода, точно серое стекло; тихо на море и сравнительно не холодно. Около двадцати трех градусов. И тумана нет, так что видно довольно хорошо. На гладкой поверхности залива, там и тут, видны черные квадраты, треугольники, линии. Это вдалеке табуны гаг.
Замечательная птица, гага! Она напоминает и дикую утку и домашнюю. Самка серенькая, с желтым отливом, изящная, вся тонкая, точеная. Самец в полтора раза крупней самки — белый, а шея в золотом ожерелье с синеватыми, блестящими полосами. Под перьями у гаг густой-густой пух. Он очень мягкий и теплый. Этим пухом гаги выстилают гнезда для своих яиц. Люди собирают пух и делают из него теплые чулки, рубахи, шарфы... Самые легкие и мягкие подушки получаются из гагачьего пуха. В каждом гнезде за год можно собрать около сорока граммов такого пуха. У нас с Егорушкой вечный спор из-за гаг: я говорю — серенькие гаги, а он — нет, рябенькие...
