Грустные, мы заканчиваем туристскую поездку. Майка грустит при мысле о спасшем ее незнакомце, я грущу при мысли, что Майка думает о нем.
Мы возвращаемся в Москву. Майка рассказывает девчонкам, как она тонула и как неизвестный юноша спас ее. Спас и ушел. Ушел потому, что скромен, благороден и пожелал остаться неизвестным. Девчонки переживают, восхищаются, охают и ахают, завидуют Майке. Надя Флерова мучается при мысли, что такое романтическое приключение произошло с Майкой, а не с ней. Все уверяют Майку, что прекрасный юноша еще непременно объявится. С пляжа он ушел. Но он не выпустил Майку из виду, узнал, кто она, и появится при самых неожиданных обстоятельствах. Может быть, даже выжидает случая, чтобы снова спасти ее.
Так мы учимся последний год. Майка думает о своем спасителе. Наши отношения с ней уже не такие дружеские. Она по-прежнему называет меня Сережей, а не Крошем, по-прежнему улыбается, но уже с оттенком грусти: я напоминаю ей о юноше, которого она любит и будет любить всегда…
Мы кончаем школу. Наступает выпускной вечер. И вот среди гостей оказывается человек, который тогда, на пляже, делал Майке искусственное дыхание. Это может быть кто угодно. Даже кто-нибудь из родителей. Например, отец Инны Макаровой.
Он подходит к Майке и говорит:
«Очень рад вас видеть».
«Откуда вы меня знаете?» — спрашивает Майка.
«Как — откуда! Когда вас вытащили из воды, я делал вам искусственное дыхание».
«Ах», — говорит Майка и грустно улыбается.
Тогда отец Инны Макаровой спрашивает:
«Где тот прекрасный молодой человек, который вытащил вас из воды?»
Майка улыбается еще печальнее:
— «Не знаю…»
«Позвольте, — удивляется отец Инны Макаровой, — как вы не знаете? С ним вы пришли на пляж и с ним ушли».
Майка стоит как громом пораженная. Берет меня за руку и дрожащим голосом спрашивает:
«Сережа! Почему ты мне не сказал?»
Я равнодушно отвечаю:
«Какое это имеет значение?»
И отхожу в сторону.
Весь вечер Майка смотрит на меня и терзается мыслью о том, как она была ко мне несправедлива…
И все девчонки с восхищением смотрят на меня. Я брожу некоторое время по залу и ухожу домой.
Потом мы с Майкой поступаем в разные институты и перестаем видеться.
И вот случайно, через год или через два, мы встречаемся… Я уже заслуженный мастер спорта, чемпион страны по…
Тут я стал думать, в каком виде спорта я буду чемпионом. Думал долго. И не успел подумать, что произошло во время нашей случайной встречи с Майкой.
По-видимому, я заснул…
На следующее утро, ровно в семь часов, мы со Шмаковым были в гараже.
Что я особенно ценю в Шмакове Петре, так это его точность. Договорились в семь, он и пришел в семь. При всей своей медлительности Шмаков не лишен чувства ответственности.
Зато Игорь явился без пяти восемь. А Вадим прискакал, когда мы уезжали. И поэтому они не увидели утреннего выезда машин на линию.
Мощное зрелище! Шмаков Петр даже рот разинул от удивления. Громадные грузовики и самосвалы выезжали из ворот на полной скорости, один за другим, нескончаемым потоком мчались по шоссе и растекались по улицам города. Я бы все отдал, только бы вот так, за рулем, на полном газу, промчаться в этой могучей колонне.
Мы со Шмаковым стояли у гаража и смотрели на мелькавшие в кабинах лица шоферов. За рулем, да еще в колонне, они выглядят совсем не так, как обычно, гораздо внушительнее и мужественнее. Вот что значит вести машину!
И сама автобаза в этот ранний час выглядела гораздо оживленнее и, я бы даже сказал, красочнее. Из репродуктора доносился звонкий, требовательный голос диспетчера: «Водитель такой-то, получите путевые документы!.. Водитель такой-то, приготовьте прицеп! Водитель такой-то, срочно явитесь к начальнику эксплуатации!..» Шоферы выбегали из диспетчерской, на ходу засовывали путевку в карман, садились в кабины и выезжали из ворот, пристраиваясь в хвост колонне… Суетился кладовщик, выдавая бочки, брезенты, инструмент… Слесари ночной бригады торопились закончить свои недоделки. На мойке в облаках водяных брызг домывались последние машины. Все торопились, спешили, шумели… Но этот шум и спешка были утренние, бодрые, свежие и радостные. И машины выезжали тоже свежие, чистые, блестящие… А вечером они вернутся запыленные, испачканные цементом, известью, кирпичной крошкой, честно отработавшие свой тяжелый, трудовой день.
В середине двора стоял директор Владимир Георгиевич и молча наблюдал за происходящим. Он ни во что не вмешивался, не отдавал никаких приказаний, никому ничего не говорил. Мимо него пробегали люди, проезжали машины, а он только молча смотрел. Но здесь, во дворе, спокойный и молчаливый, он тоже выглядел гораздо внушительнее, чем в своем кабинете.
Интересно, о чем он думал в эту минуту? Сколько груза перевезут его машины? Но это в уме трудно подсчитать. На базе триста машин, каждая поднимает по пять, семь, а то и десять тонн груза, сделает несколько рейсов. Может быть, он думал, как пройдет сегодняшний день, не будет ли каких-нибудь происшествий? Эти триста машин сейчас скроются из его глаз, будут работать в разных концах Москвы, и мало ли что может случиться с каждой из них. Директору какого-нибудь завода хорошо: все рабочие перед его глазами. А директору автобазы хуже: шоферы разъезжаются на весь день, он за каждого отвечает и должен до вечера волноваться.
Выехали последние машины, и автобаза сразу опустела. Но только на несколько минут. Один за другим приходили ремонтники, здоровались с директором и расходились по цехам. Началась первая смена.
Мы отправились в Липки с шофером Ивашкиным. Он возил в лагерь строительные материалы. И ему поручили на обратном пути прибуксировать нашу машину. Сначала мы заедем на склад за кровельным железом, а уж потом поедем в лагерь. А мы-то надеялись с ходу, с ветерком, прокатиться до Липок.
Впрочем, нас ожидал такой удар, что мы забыли и про склад, и про кровельное железо… С нами едет Зуев. Он будет вести вторую машину.
Мы ужасно расстроились. Мы рассчитывали сами вести вторую машину. А нам навязали Зуева. Если нам не доверяют, то, спрашивается, зачем нас посылают?
Зуев ехал в кабине. Мы в кузове. Сидели, прислонясь спиной к кабине, глазели по сторонам и возмущались тем, что с нами послали Зуева.
Ехать в открытом кузове, между прочим, гораздо удобнее, чем в кабине. В кабине смотришь только вперед. Появится на дороге что-нибудь интересное, мелькнет и пропадет. А из кузова видишь все еще очень долго.
Так что сзади гораздо лучше! Тем более, что день был жаркий, в кузове дул ветерок, и ехать было довольно приятно, если бы не сознание, что нас лишили удовольствия буксировать машину.
По двухъярусному мосту мы пересекли Москву-реку, проехали мимо стадиона в Лужниках, мимо новой эстакады у Крымского моста, свернули на Садовую, потом у высотного здания на Красную Пресню, два раза пересекли железную дорогу и, наконец, выехали на окраину Москвы. Машина въехала в ворота склада, а мы остались дожидаться на улице.
Это была даже не улица, а сплошные заборы. Я ненавижу заборы. Они наводят на меня тоску. А в детстве наводили даже страх — мне казалось, что кто-то притаился за ними. И для чего они нужны?! Разве при социализме должны быть заборы?
Я поделился этой мыслью с ребятами. Но они со мной не согласились, сказали — нельзя без заборов! А Игорь менторским голосом добавил:
— Не умничай, Крош.
У Игоря было надутое, обиженное лицо. Уж кому-кому, а такому первоклассному водителю, как он, могли доверить буксировку машины. А тут послали Зуева… Все раздражало Игоря. Даже то, что Ивашкин заставляет нас так долго ждать.
По этому поводу Шмаков заметил:
— Нагрузить машину железа не так просто. Его не только взвешивают, но и считают количество листов.
— Неужели? — удивился я.
— А ты думаешь! Ведь оно оцинкованное, дорогое!
Я позавидовал глубоким практическим познаниям Шмакова Петра.
Наконец появилась машина Ивашкина. Мы влезли в кузов и легли на железо. Из-за этого мы не могли глазеть по сторонам. Но дорога в Липки нам хорошо знакома. Сколько раз ездили по ней в лагерь, когда были пионерами. Машины, поля, деревни, мачты электропередач, лески и перелески — все это было нам хорошо знакомо.
Ивашкин гнал машину вовсю. Обгонял другие машины, хотя на шоссе стояли знаки, запрещающие обгон. Один раз обогнал даже машину, которая сама в это время кого то обгоняла. Двойной обгон — грубое нарушение! Но зато как приятно мчаться так быстро. Бесспорно, Ивашкин — лихач. Но машину ведет классно, ничего не скажешь. Если бы за рулем сидел апатичный Зуев, ни рыба ни мясо, мы ползли бы как черепахи.
Солнце палило. Железо нагрелось, нам стало жарко. Даже прекрасная езда Ивашкина не улучшила нашего настроения. Мы никак не могли примириться с Зуевым. И зачем его послали! Особенно возмущался Игорь. Кривил губы и возмущался:
