В лагере нас ждал гость — высокий худощавый старик с окладистой седой бородой и глазами-щелочками. На старике была форменная тужурка и фуражка с темно-зеленым околышем, на котором поблескивали два перекрещенных дубовых листка.
— Здравствуйте! — сказал гость и улыбнулся. Щелочки-глаза совсем исчезли в морщинах, которые тонкими лучами разбежались к вискам. — Вот пошел в обход участка, да и набрел сюда непрошенно-негаданно. Больно много мне Ленька про вас чудес нарассказал.
Мы поняли, что это Ленькин дед Фома, здешний лесник. Все уселись у костра. Ветка повесила над огнем наш большой чайник, а Петр Васильевич достал из своего рюкзака бутылку с яркой, блестящей этикеткой.
— Настоящий кубинский ром, — шепнула мне Ветка. — Папе его прислал один его большой друг, прямо из Гаваны.
Я с уважением поглядел на бутылку.
— Значит, пещёрами интересуетесь — спросил дед Фома. — Хорошее дело, азартное, можно сказать.
— Почему азартное — поинтересовался Гаррик.
— Как почему? Что в пещёре может быть окромя летучих мышей? Клад может быть. Атамановы клады здесь в горах не в одном месте оставлены. Я сам в молодости искал их, был грех. Многие искали. Только не простое это дело. Да и пропасть в иной пещёре можно. Заплутаешься — и все. Вот про ту, в которую я Леньке наказал вас повести, старики сказывали, будто запрятал в ней бочонки с серебром разинский атаман Федор Шелудяк, когда последний раз от Симбирска плыл к Астрахани. И казаков оставил караулить тот клад…
Значит, Ленька заранее знал, где пещера! Ему дед объяснил, как найти ее. Вот хитрюга рыжий! А еще насмехался: «Искать надо умеючи!»
Мы посмотрели на Леньку. Он сделал вид, что очень заинтересован буксиром, который тянет по Волге баржу. Однако так покраснел, что даже веснушки исчезли.
— Ке барбаридад[36], Ленька! — возмутилась Ветка и ткнула его в бок.
— Небось и ты испанский тоже пораньше нашего проходить начала. А задаешься, — не остался в долгу Ленька. — Ла чика де чата![37]
— О чем это вы? — не понял дед Фома.
— Не обращайте внимания, незначительные прения, — усмехнулся Петр Васильевич. — А как вы думаете, глубоко уходит эта пещера, или она невелика по размерам?
— Как невелика! — дед Фома даже обиделся. — Да это может, самая что ни есть большая пещёра во всех горах! Только она обвалом закрытая. Старинный обвал, лет сто назад сделался. Тогда, сказывают, и склон оврага ополз, а на рынке[38] вроде дыры в земле приключилось. По весне в ней талая вода собирается. Целое озеро.
— Карстовая воронка, — пояснил Петр Васильевич.
— Вот-вот, вроде, так ее называют. В общем, провал в земле. Видно, пещёра обрушилась, а земля-то и ушла туда. Но, сказывают, можно пройти Шелудякину пещёру, мы так ее зовем. Есть, говорят, ход. Только сам я не пробовал, врать не стану…
Дед Фома попил с нами чаю, похвалил кубинский ром, которым угостил его Петр Васильевич, и, наказав Леньке «не баловать», попрощался и пошел вдоль Волги по бечевнику[39].
На закате мы спустились к реке, чтобы искупаться. Было тихо и очень тепло. Полоска зари совсем уже погасла, небо сделалось темно-синим, и на нем одна за другой загорались неяркие вечерние звезды.
У отмели стояла небольшая лодка. Двое рыбаков, сидя на корточках, разводили костер.
— Можно покататься — спросила их Ветка.
— Можно, — ответил один из рыбаков. — Только, чур, недалеко и с кем-нибудь из ребят, а то весла тяжелые.
— Генка! — крикнула мне Ветка. — Поплыли?
Я оттолкнул лодку и, перепрыгнув через банки[40], сел за весла, Ветка устроилась на носу. Весла и вправду оказались тяжелыми, неудобными. Я бросил их и улегся на корме. Течение медленно тянуло лодку вдоль берега. В темной спокойной воде застыли перевернутые горы. Из-за их черного гребня высунулся краешек луны. Серебряные дорожки скатились на воду. Мне даже показалось, что они зазвенели. Ветка неподвижно сидела на носу лодки, повернувшись ко мне вполоборота. На фоне посветлевшего от луны неба четко вырисовывался ее силуэт. Слегка курносый нос и волна густых волос, перехваченных у самого затылка.
Я на секунду зажмуривал глаза и тут же с невольным испугом открывал их: а вдруг кроме меня в лодке никого не окажется! Но Ветка сидела на носу. Я вновь закрывал глаза. И тогда надо мной сразу же начинал шуметь соленый бриз, губы запекались от нестерпимой жажды, и где-то вдали, громко перекликаясь, летели к спасительному берегу острокрылые морские чайки…
Глава 16. Энрике Гомес — спутник Олеария. Страна снега и медведей. Великая река. И здесь есть белые звери
В этот вечер у Петра Васильевича было очень хорошее настроение. Заложив руки за спину, он стоял на краю нашей полянки и, глядя на серебряную от луны Волгу мурлыкал под нос свою излюбленную песенку:
В флибустьерском дальнем синем море
Бригантина поднимает паруса…
Потом он хмыкнул себе под нос и пробормотал:
— Федор Шелудяк, хм… да, тьма веков… Интересно…
Что именно ему было интересно, мы, конечно, не спрашивали, потому что было видно — Флибустьер ничего не скажет. У него сейчас какие-то свои, «взрослые» мысли, которыми он не станет делиться с нами. Спать не хотелось. Чай пить тоже не хотелось. Вовка подбросил в костер сухих веток и дернул Гаррика за рукав:
— Попросим почитать, а?
— Можно, — ответил Гаррик. — Дядя Петь, а дядя Петь!
— Что — отозвался Петр Васильевич. — Хотите подбить меня на нарушение распорядка дня?
— Хотим, — сознались мы чистосердечно.
Флибустьер подумал, потом махнул рукой и сказал:
— Ладно! Только в виде исключения. — Он нащупал в палатке рюкзак и вытащил из него свою тетрадь. Мы приготовились слушать.
«С доктором Адамом Олеарием, — начал Петр Васильевич, — судьба связала меня на очень долгие годы. Он был ученым человеком. До этого я встречал лишь людей, которые приплывали к берегам Нового Света только за золотом, жемчугом и красным деревом. В трюмах кораблей плыли черные рабы и плетеные бутыли с дорогим вином, индейские пряности и тюки шелка, ящики с мушкетами и бочки с порохом.
Но доктора Олеария все это совершенно не интересовало. Ему нужно было знать совсем другое: что за народы населяют берега неведомых стран, что они едят, какому молятся богу и как они это делают, какую носят одежду, на каком языке говорят.
Мы побывали с ним у берегов Ямайки и Тринидада, на побережье Юкатана и в дельте Ориноко.
Я был лоцманом и переводчиком, а когда во время шторма смыло волной шкипера бригантины, доктор Олеарий предложил мне занять его место.
Этот тощий чудаковатый человек был моим другом, и он знал обо всем, что произошло со мною.
— Ты поднял руку на морской вал, мой Энрике, — говорил мне Олеарий. — И вал смел тебя. За спиной твоих врагов стоит могущественнейшее в мире королевство! Что могли предпринять против него ты и кучка твоих сподвижников? Оружием не сломить тиранию. Но наука и разум сильнее ее. Только они не подвластны никому, кроме бога.
Доктор Олеарий был просвещенным человеком, но я не мог с ним согласиться. Я твердо верил в силу оружия, поднятого во славу свободы и справедливости.
Долгими вечерами мы сидели в его каюте, и я рассказывал ему о Кубе, о моих друзьях, об Аоле. Доктор сидел в глубоком кресле, закрыв лицо руками.
— Святая дева! — шептал он. — Почему милосердие твое не защитило несчастную девушку? — Олеарий снова и снова вглядывался в мои рисунки. — Она была так прекрасна, мой бедный Энрике!
— О да, доктор, она была прекрасней солнца!
…Однажды, выйдя на палубу, он крикнул мне властным голосом:
— Шкипер Гомес! Мне не нравится больше название моей бригантины. К черту «Флору»!
— Как изволите, доктор, — ответил я.
— Я изволю назвать ее по-другому. Прикажите закрасить старое название и написать новое.
— Какое, доктор?
— «Аола»!
Я был благодарен ему за это, хотя и знал, что никто и никогда не может вернуть мне Аолу, даже бог, о милосердии и всемогуществе которого так много говорят люди…
Наше плавание по Карибскому морю подходило к концу. Доктор Олеарий предложил мне плыть вместе с ним через океан, в далекую незнакомую страну, в которой он жил. Мне ничего не оставалось другого. Родину у меня отнял дон Педро Форменас, Аолу отняло море, друзей — пули врагов. Я дал согласие плыть через океан.
Много лет прошло с тех пор. Я сопровождал доктора во всех его экспедициях. Мы побывали с ним во многих странах, о которых он потом написал большие и умные книги.
И вот однажды Олеарий сказал мне:
— Энрике, мой верный спутник! Нам предстоит длинный и опасный путь. Он продлится год, а может, два, а может, это будет началом нашего пути в вечность, и мы никогда не вернемся в мою прекрасную страну тюльпанов и мельниц[41]. Согласен ли ты сопровождать меня?
