— Почему здесь никого нет? — спросил Кондратий.
— Байзак выбрал такое место, куда ни пройти, ни проехать!
Оса кивнул головой и пошел к дому, а старик, покорно сложив руки на груди, поплелся за ним. Алы и Джанмурчи шли навстречу Осе и кланялись. Потом Джанмурчи приблизился, а юноша остался стоять на месте.
— Он зовет вас к себе в гости, — сказал Джанмурчи. — Он говорит: теперь лошадей много надо, чтобы отвезти опий. У Джантая есть. Он говорит: который Марианну украл, всех поймаем. Теперь Джантай близко. Папа; там ему есть, мамушка есть, домой хочет он, говорит.
В торжественных случаях Джанмурчи любил прибегать к русскому языку.
— Ну тебя к черту, говорит, говорит, — передразнил Оса и, подозвав Алы, положил ему руку на плечо.
— Алы, я поеду к тебе в гости через три дня. Я хочу, чтобы все отдохнули. Мне нужно триста лошадей, чтобы взять отсюда весь опий.
— У Джантая табун в две тысячи, — просто и любезно сказал Алы.
Кондратий поблагодарил его и вошел в дом. Саламатин подал кружку горячего чая и горсть ландрина.
— Живем! — захохотали вокруг.
Оса прислушался. В углу кто-то монотонно рассказывал:
— Ну, вот, значит, это самое и есть гостиница мертвецов.
— О чем бы там говорите? — спросил Оса, прихлебывая чай и поудобнее усаживаясь на седло, лежавшее на полу.
— Да вот тут недалеко место. Старик рассказывает, много контрабандистов пропало.
— А ну, зови его сюда, — сказал Кондратий.
Старик подобрал полы чапана, перешагивая через протянутые на полу ноги, подошел и сел рядом. Саламатин дал ему консервную банку, наполненную чаем. Старик, медленно прихлебывая, стал говорить.
— Тут, за горой, сразу перевал Кызыл‑Су.
— А, так он тут, — сказал Кондратий и взял карту.
— Что ты врешь? — перебил он, — Здесь ровное место.
— Йэ? — удивился старик, забыв про чай. — Кызыл-Су здесь.
— Товарищ командир, — заговорил кто-то из темного угла. — Еще в прошлом году покровские мужики сказывали, что тут много народу пропало. Зимой воздуха нету. Высоко очень. Если с лошади сошел — и конец, даже силы нету на коня сесть. Трещины во льду очень глубокие. Там и кони, и люди, и опий. Всего много.
— Что же ты думаешь, я полезу вытаскивать?. — сказал Оса.
— А вот мы в разъезде были, — заговорил кто-то, — так по юртам нам сказывали: шла, понимаешь, целая семья. И стали на Кизил-Су замерзать. Сели в круг. А поодаль трое легли, а старик поперек сверху лег, чтобы согреть. Буран был, отлежаться думали. Так всех и занесло. Весной, как растаяло, ездили их убирать. Сидят, понимаешь, мертвые кругом льда, все равно, как за столом.
На минуту наступило молчание.
— А помнишь, мы видели…
— Ну да, — отозвался сосед, перекладывая ногу. — Мы едем, а они идут.
— Пешком? — спросил кто-то.
— Пешком. Двое босиком там по снегу и жарят. Летом-то снег на горах не такой холодный.
— Да, сам бы попробовал!
— Ну где же! Без привычки разве вытерпишь? Ну, идут. Двух ишаков гонят, а на ишаках вещи. А наверху, как в люльке, на спине лежит ребенок грудной, привязанный. А рядом пешком мать идет. Мы их доставили. Ну, там им документы проверили. А голь какая перекатная. Одни тряпочки.
— Ты вот что скажи: как они По речкам с ишаками не потопли?
— Черт их знает. Тут и конем не переедешь, а они б ишаком прут.
— Место, значит, выбирают.
— Да, выбирают, а которые потопли, ты про их знаешь?
— Да тут если бы дороги хорошие, совсем бы другое дело. И манапы бы не расправлялись так с пастухами. А то едешь — конца краю нет. Пока до него, до манапа, доберешься — он чего хочешь сделает.
— А то во еще: помню, мы ездили зимой. Так куда. Градусов сорок мороза, никакого терпения нет. В снегу целую неделю зубами лязгали.
— А мы в позапрошлое лето ездили, и так хорошо вышло. На дороге всяких костей было до черта. Так мы с навозом клали, костер разводили. Ничего, горит.
— Ты расскажи лучше, отчего ты вчера на подъеме кричал.
— Закричишь: конь вперед, а вьючная — назад. Думал, пополам разорвут.
— А кричал-то чего?
— На коня и кричал.
— Скажи лучше, испугался.
— Ну, и испугался! А ты никогда не пугаешься?
— Он перед бараниной первый храбрец!
Раздался общий хохот.
Спустились сумерки. Спешить было некуда. Пограничники добродушно зубоскалили. Снаружи грянул выстрел, и сразу оборвался смех. Все бросились к винтовкам и затолпились у выхода. По долине часто загрохотали выстрелы. Выбежав из дома толпой, красноармейцы, как горох, рассыпались за камнями. Внизу по ложбине ехали человек триста вооруженных всадников.
— Кто первый стрелять стал, черт вас возьми?! Обнаружили! Врасплох надо было! — закричал Оса.
— Старик тут, что Юлдаш поймал, кинулся до их бежать. Я его и ударил. Ну, они и засыпали, — объясни! Кондратию пограничник, сидевший за соседним камнем.
— Вот и выходит, что старый дьявол надо мною посмеялся, спокойно повествовал другой невидимый в темноте. — Он же мне вчера сказал: когда ястреб в барана вцепится, всегда, говорит, пропадает. Потому, силы у него нет. Это, значит, он про нас. Дескать, куда вам столько опия. Невмоготу вам взять. Это он на них надеялся. Ну, куда ж! Тут сила! — спокойно с уважением закончил он, выглядывая из-за обломков вниз.
— Так чего же ты командиру не сказал, растяпа?
— Что ж, я так и буду с каждым словом лезть? — спокойно отвечал пограничник.
Кондратий быстро перебежал в дом и приказал достать из вьюка пулемет. В то же время он с тревогой смотрел вниз. Контрабандисты захватили почти всех казенных лошадей, которые паслись на траве. Пулемет настойчиво забил по долине, и вся орава подалась назад.
— Кондратий, ударь за ними, — спокойно сказал Будай. — У тебя ведь еще остались лошади. — И он показал на шестерых коней, которые были около дома.
— Нельзя.
— Почему?
— Может быть, это еще не все. Сверху спустятся. Ведь они будут стараться занять дом, чтобы вернуть или поджечь опий.
Как бы в подтверждение его слов, откуда-то сверху протяжно и звонко пропела пуля и ударилась в камень. Потом другая, третья.
— Эх, скверно, сверху побьют всех за камнями, — сказал Кондратий. — Будай, оставайся тут, а я полезу.
Он позвал несколько человек. Они сбежали вниз, потом стали подниматься в гору, перебегая от камня к камню. Это было трудное дело. Их обстреливали сверху и снизу, но пока все обходилось благополучно. Будай приказал оставшихся коней ввести в дом, и они там были в безопасности. Наконец пулемет втащили на вершину горы. Звонко подряд забили выстрелы. И было видно, что контрабандисты перебегают вниз. Потом быстро стало темнеть. Оса вернулся и собрал людей в дом. Коней вывели. Огня не зажигали. Изредка в долине или вверху бахал выстрел, и пуля, ударившись о камень, заунывно пела в темноте.
— Теперь не опасно. Сверху не обстреливают, все равно ничего не видно, — сказал Оса.
Он сидел и думал. Тихий говор слышался со всех сторон. — Да, вот тебе и отдохнули! Уж чего говорить, дневка!
— Он, этот старик, если бы увел на красную глину, всех бы перетопил.
— А теперь он где?
— Да там валяется.
Потом все стали разговаривать о посторонних вещах. Всем было понятно, что позднее, ночью, придется идти в наступление, но никто не хотел думать об опасности.
— Вот у меня письма: все жалел, не хотел курить, а теперь и покурил бы — и не жалко, да нельзя.
Оса гладил бархатный нос своего скакуна. Саламатин жевал что-то в темноте и божился, что если он не поест до утра, то подохнет с голоду. Шутки и смех не прекращались. Потом Джанмурчи что-то тихо сказал в темноте. Оса с удивлением услышал мелодичный звон струн. Все голоса стихли. Снова Джанмурчи что-то забормотал. Оса вгляделся. Он видел, что проводник кладет земные поклоны.
— Джанмурчи, — сказал Оса, — что ты делаешь?
Киргиз не отзывался. Кто-то гыгыкнул, потом снова стало тихо. Только струны рокотали все сильнее. Джанмурчи окончил молитву, подошел и тихо сказал:
— Сегодня аллах дал нам плохую дорогу. Скоро мы пойдем в бой.
— А как ты думаешь, — спросил Оса, — я буду радеть тут, пока всех пограничников перестреляют?
Джанмурчи молчал. Оса спросил:
— Это кто играет — Алы?
— Да, командир, — отвечал проводник. — Это старая песня Давно арыки ходили в бой. Это их песня. Ее пели на войне.
Он почему-то вздохнул и умолк. Звуки струн делались все настойчивее и звонче. Потом вдруг полилась свободная песня. Это пел Алы. Отрывистые аккорды жильных струн забили как глухие удары боевых бубнов. Песня зазвучала призывом. Гром копыт проходящей конницы слышался в ней. Звонкий металлический голос пел и звал на запад, туда, где синее небо висело над снежным перевалом. Песня лилась, ока как будто развертывала и делалась все полнее.
